народу надоест кричать, он сам замолчит. Итак, вы выражаете мне свое неудовольствие, Людовик на меня дуется. На самом деле странно, что для меня вы не можете сделать того, что готовы совершить ради любого обыкновенного человека: вы не даете мне жить так, как мне хочется; вы ненавидите то, что я люблю; зато вы всегда готовы отдать предпочтение тому, что я терпеть не могу! Я что, святой или сумасшедший? Король я или нет?

Дофин взял в руки пилочку и вернулся к часам. Господин де Шуазель поклонился так же почтительно, как и в первый раз.

– А, так вы не желаете мне отвечать? Да скажите же мне хоть что-нибудь, черт побери! Вы хотите, чтобы я умер от тоски, приняв ваши предложения и не вынеся ни вашего молчания, ни вашей ненависти, ни ваших страхов?

– Я далек от того, чтобы ненавидеть господина Дю Барри, сир, – с улыбкой возразил дофин.

– А я, сир, его не боюсь, – возвысив голос, сказал г-н де Шуазель.

– Так вы все против меня сговорились! – закричал король, изображая гнев, хотя на самом деле чувствовал лишь досаду. – Вы хотите, чтобы я стал притчей во языцеях. У всей Европы, чтобы надо мной смеялся мой брат – король Пруссии, чтобы я стал посмешищем подобно королю Пето, которого изобразил этот наглец Вольтер! Не бывать этому! Нет, я вам такой радости не доставлю. Я по-своему понимаю честь, я по-своему буду ее соблюдать!

– Сир! – заговорил дофин с неизменной кротостью, однако по-прежнему настойчиво. – Я должен заметить, что речь не идет о чести вашего величества: затронуто достоинство ее высочества, ведь, в сущности, это она была оскорблена.

– Его высочество прав, сир: одно ваше слово – и никто не посмеет продолжать…

– А разве кто-нибудь собирается продолжать? Да никто ничего и не начинал: Жан – грубиян, но у него доброе сердце.

– Допустим, что так, – проговорил г-н де Шуазель, – отнесем это на счет его грубости, сир; тогда пусть за свою грубость он принесет извинения господину де Таверне.

– Я уже вам сказал, – вскричал Людовик XV, – что все это меня не касается. Будет Жан извиняться или нет – он волен решать сам.

– Имею честь предупредить ваше величество, что дело, оставленное без последствий, вызовет толки, сир, – заметил г-н де Шуазель.

– Тем лучше! – взревел король. – Так или иначе, я просто заткну уши, чтобы не слышать больше ваших глупостей.

– Итак, ваше величество поручает мне опубликовать в печати, что одобряет поступок господина Дю Барри? – не теряя хладнокровия, спросил г-н де Шуазель.

– Я? – вскричал Людовик XV. – Чтобы я стал одобрять кого бы то ни было в столь темном деле? Вы меня толкаете на крайности. Берегитесь, герцог… Людовик! Ради самого себя вам следует меня щадить… Я вам даю возможность поразмыслить над моими словами, я устал, я доведен до крайности, я еле держусь на ногах. Прощайте, господа, я иду к дочерям, а потом еду в Марли в надежде хоть там обрести спокойствие, если, конечно, вы не будете и там меня преследовать.

Как раз в ту минуту, как король направился к выходу, дверь распахнулась и на пороге появился лакей.

– Сир! – сказал он. – Ее высочество Луиза ожидает ваше величество в галерее, чтобы попрощаться.

– Попрощаться? – переспросил Людовик XV. – Куда же она собралась?

– Ее высочество говорит, что решила воспользоваться позволением вашего величества покинуть дворец.

– Час от часу не легче! И святоша моя туда же! Нет, ям впрямь несчастнейший человек!

И он выбежал из залы.

– Его величество оставляет нас без ответа, – сказал герцог, обращаясь к дофину, – какое решение принимаете вы, ваше высочество?

– Слышите? Звонят! – вскричал юный принц, прислушиваясь то ли с притворной, то ли с искренней радостью к бою часов.

Министр нахмурился и, пятясь, вышел из Часовой залы, оставив дофина в полном одиночестве.

Старшая дочь короля ожидала отца в большой галерее Лебрена, той самой, где в 1683 году Людовик XIV принимал дожа и четырех генуэзских сенаторов, прибывших для того, чтобы вымаливать у него прощение за Республику.

В конце галереи, противоположном тому, откуда должен был появиться король, собрались удрученные фрейлины.

Людовик вошел, когда придворные уже начали собираться группами в приемной; утром ее высочество решила уехать, и эта новость постепенно облетела дворец.

Ее высочество Луиза Французская была высокого роста и отличалась поистине королевской красотой. Однако необъяснимая грусть набегала время от времени на ее безмятежное чело. Ее высочество внушала придворным уважение прежде всего своей редкой добродетелью; это было то самое уважение к властям предержащим, которого вот уже лет пятьдесят французская корона добивалась либо подкупом, либо запугиванием.

Более того, в эпоху, когда народ потерял веру в своих правителей – правда, их еще не называли вслух тиранами – принцессу любил народ. Ее добродетель нельзя было назвать неприступной; о ее высочестве никогда не злословили и справедливо считали ее сердечной. Дня не проходило, чтобы она не доказывала этого добрыми делами, в то время как другие не шли дальше споров о добродетели.

Людовик XV побаивался дочери: она внушала ему уважение Ему случалось ею гордиться; кроме того, она была единственной из его детей, кого он щадил и не высмеивал с присущей ему едкостью. Трех других дочерей, Аделаиду, Викторию и Софью, он прозвал Тряпкой, Вороной и Пустомелей, в то время как к Луизе он обращался не иначе, как «сударыня».

С той поры, как маршал де Сакс унес с собой в могилу величие Тюреннов и Конде, а Мария Лещинская – мудрость правления Марии-Терезии, все пошло на убыль при жалком французском троне. В то время лишь ее высочество Луиза обладала истинно королевским нравом, который сравнительно с остальными представлялся героическим. Она олицетворяла собою гордость французской короны, была единственной ее жемчужиной среди подделок и мишуры.

Это отнюдь не означает, что Людовик XV любил свою дочь. Как известно, Людовик XV, кроме. – себя, не любил никого. Однако она была ему дороже других.

Входя, он увидел, что ее высочество стоит посреди галереи, опершись на столик, инкрустированный красной яшмой и лазуритом.

Она была одета в черное, прекрасные ненапудренные волосы были убраны под кружевной наколкой; выражение ее лица было не столь строгим, как обыкновенно, зато она была еще печальнее. Она смотрела в одну точку; время от времени она окидывала тоскующим взором портреты европейских монархов, в чьих жилах текла кровь ее предков.

Черный цвет одежды был у принцесс в моде. В темных складках скрывались глубокие карманы, имевшие распространение в описываемую нами эпоху. Ее высочество Луиза носила на поясе, на золотом кольце, сотню ключей от всех своих ящиков и сундуков.

Заметив, что присутствовавшие придворные с жадностью наблюдают за готовящейся сценой, король глубоко задумался.

Однако галерея была такая длинная, что зрители не могли слышать, о чем говорили на другом ее конце. Они лишь наблюдали за происходящим, и это было их право, но они не могли разобрать ни слова, а вслушиваться не входило в их обязанности.

Принцесса сделала несколько шагов навстречу королю, поднесла его руку к губам и почтительно ее поцеловала.

– Я слышал, вы собрались уезжать, сударыня? – спросил Людовик XV. – Вы, должно быть, отправляетесь в Пикардию?