прорицание же оставалось ему недоступно – хорошо, если он достигнет хотя бы половины моей высоты. Как все старые люди, я боялся, что его юный ум и нежное тело не выдержат тех трудностей и тягот, с которыми я сам много раз справлялся. Как некогда Галапас – меня, я опаивал его тонко действующими, но неопасными зельями, и вскоре он уже видел образы в пламени очага или лампы, но, приходя в себя, чувствовал не более чем усталость и был разве что слегка встревожен. Он еще не научился связывать свои видения с истиной. И тут я не хотел ему подсказывать; да и не происходило ничего существенного в эти тихие годы его учения, о чем можно было увидеть в пламени истинное пророчество. Раз или два он принимался толковать мне что-то про королеву, Мельваса, Бедуира и короля, но я говорил ему, что эти видения слишком темные и лучше о них не задумываться.

О себе, о своем прошлом он по-прежнему не хотел ничего рассказывать. Всю жизнь он прожил на острове или по соседству, родители его, насколько я понял, были бедные обитатели одной из окрестных приозерных деревень. Ниниан Озерный – так он себя назвал и больше ничего не считал нужным добавить. И я этим удовлетворился. В конце концов, его прошлое не имело значения; будущее же его зависело от меня. Я не хотел его расспрашивать – как незаконный сын неизвестного отца я сам немало настрадался в его возрасте от таких расспросов и потому, уважая его молчание, не выпытывал о том, о чем он не хотел говорить.

Приемы врачевания, анатомия, целебные снадобья – вот что ему было интересно, и здесь он преуспевал. При этом он еще оказался в отличие от меня искусным рисовальщиком. В ту первую зиму своего ученичества он занялся, просто ради удовольствия, составлением местного гербария, хотя с определением и разыскиванием полезных трав (а это добрая половина лекарского искусства) пришлось подождать до весны. Да и куда торопиться, говорил он мне, в его распоряжении вечность.

Так, счастливая и благословенная, прошла зима; каждый день не вмещал изобилия, которым полнилась жизнь. Быть с Нинианом значило обладать всем: вернулась моя молодость, все схватывающая на лету, и снова перед нею будущее разворачивало свои ослепительные обещанья; в то же время я наслаждался спокойной жизнью размышлений и одиночества. Ниниан чувствовал, когда у меня появлялась потребность побыть одному, и либо уходил к себе, либо просто погружался в молчание, в глубокую задумчивость, так что я не ощущал его присутствия. Жить со мной в доме он не захотел, предпочитая, как он говорил, расположиться отдельно, чтобы не опасаться быть мне помехой. Поэтому я велел Море приготовить верхнее жилье, которое предназначалось для слуг, будь при мне слуги. Это было помещение над кладовыми и мастерской, окнами оно выходило на запад, и, несмотря на малые размеры и низкие стропила крыши, там было уютно и не душно. Поначалу мне было показалось, что Ниниан завел с Морой шашни – он подолгу болтал с ней то в кухне, то у реки, куда девушка спускалась полоскать белье, и до меня часто долетал их непринужденный согласный смех; однако никаких признаков близости не было заметно, а со временем из разговоров с Нинианом я по отдельным его обмолвкам заключил, что он столь же неопытен в любви, как и я. И это я счел вполне естественным, ведь магическая сила росла в нем прямо на глазах, с каждой неделей. А боги не дают нам два дара одновременно, они ревнивы.

На следующий год весна наступила рано: мягкая, солнечная погода установилась уже в марте, и потянулись в небе стаи диких гусей, спеша на север к своим гнездовьям. Я простудился немного и несколько дней просидел в доме; но потом вышел понежиться на солнышке в саду. Горлинки уже были заняты любовными хлопотами. От разогретой садовой стены исходило тепло, как от растопленного очага. Распустились цветки на ветвях айвы, понизу вдоль стены пышно цвели зимние ирисы. Из-за конюшни доносился скрежет огородной лопаты трудолюбивого Варро. Я рассеянно думал о том, какие растения надо будет посадить в этом году. Мысли были сонные, приятные, взгляд покоился на переливчато-сизых грудках горлинок, слух ловил их убаюкивающее воркованье...

Позже, вспоминая тот час, я предположил, что на меня опять напал таинственный обморочный недуг и помрачил мое сознание. Такая мысль для меня утешительна. Но кто знает, быть может, то был не прежний недуг, а просто старость да еще недомогание после простуды, а также успокоительная отрава довольства.

Очнулся я от звука быстрых шагов по каменным ступеням, открыл глаза, поднял голову. Сверху, из своей комнаты, спускался Ниниан, спеша, но пошатываясь, словно это он, а не я был болен и не в себе. Сходя по лестнице, он, чтобы не упасть, одной рукой держался за стену. Вот он нетвердо прошел через колоннаду и, очутившись на солнце, остановился, опираясь на одну из колонн. Я увидел бледные щеки, глаза в пол-лица, влажные, расширенные зрачки. Губы пересохли, зато на лбу выступили капли и две глубокие борозды боли пролегли между бровями.

– Что с тобой?

Встревоженный, я стал было тяжело подниматься на ноги, но он успокаивающим жестом остановил меня, приблизился и опустился у моих ног на каменные плиты, залитые солнечными лучами.

– Я видел сон, – проговорил он изменившимся голосом. – Нет, я не спал. Я читал у окна. Там висит паутина, вся в капельках после ночного дождя. И я залюбовался, глядя, как они искрятся на солнце...

Только тут я понял. Протянув руку, я придержал его за плечо.

– Посиди минуту тихо. То, что ты видел, не забудется. Подожди меня здесь. Успеешь рассказать.

Я встал, но он поймал меня за полу балахона.

– Ты не понял. Это было предостережение! Я знаю! Грозит какая-то опасность...

– Я отлично понял. Но пока у тебя не пройдет головная боль, ты не сможешь ничего вразумительно рассказать. Подожди минуту. Я сейчас вернусь.

Я отправился в кладовую. И, готовя ему укрепляющее питье, думал только об одном: он, читая и размышляя, увидел вещие образы в искрящейся росинке – я же, лениво нежась в ярком свете солнца, не видел ничего. Я спохватился, что руки у меня немного дрожат. Да, подумал я, много любви понадобится мне для того, чтобы кротко стоять в стороне и смотреть, как бог вместо меня осеняет теперь своим крылом другого. Пусть магическая сила приносит боль, внушает людям страх, даже ненависть – все равно для того, кто ею обладал, отречься, уступить ее другому, кто бы он ни был, – слишком большая жертва.

Я вынес кубок с питьем на солнце. Ниниан, все так же скорчившись на каменных плитах, прижимал кулак к вспотевшему лбу. Вид у него был юный и слабый. Подняв мне навстречу голову, он посмотрел на пеня ничего не видящими, слезящимися от боли серыми глазами. Я сел, взял его за руку и помог ему поднести кубок к губам.

– Вот. Выпей. Тебе станет легче. Нет, нет, пока ни слова.

Он выпил. И снова свесил голову, прижав теперь лоб к моему колену. Я опустил ладонь ему на волосы. Так мы сидели с ним неподвижно, а горлинки, вспугнутые его появлением, постепенно слетались обратно и снова принялись нежно ворковать на черепичном на-вершье садовой стены. И из-за конюшни по-прежнему раздавался размеренный скрежет лопаты в руках трудолюбивого Варро.

Но вот Ниниан пошевелился.

Я снял руку.

– Полегчало?

Он кивнул и поднял ко мне лицо. Борозды боли уже сошли с его лба.

– Да. Совсем прошло. Это была не просто головная боль – а словно игла впилась в мозг. Со мной никогда в жизни такого не бывало. Это болезнь?

– Нет. Это – дар ясновидения. Теперь ты – глаз и язык самого неумолимого из богов. Ты видел сон наяву, люди зовут такой сон видением. А теперь можешь пересказать его мне, и посмотрим, было ли твое видение и вправду вещим.

Он подтянул колени, обхватил их руками. И заговорил, глядя мимо меня на белую стену, по которой распластались черные плети айвовых ветвей с красными раструбами цветов. Зрачки его еще оставались расширенными, голос звучал ровно и тихо, словно он пересказывал заученное.

– Я видел серый простор моря, взбаламученный штормовыми ветрами, волны разбивались о скалы, сверкая белизной, точно волчьи клыки. И серый галечник береговой отмели под струями дождя. Волны накатили на берег и выбросили обломки мачт, разбитые бочонки, обрывки парусов – остатки кораблекрушения. И тела утонувших людей, мужчин и женщин. Труп одного мужчины волна оставила вблизи меня, и я увидел, что этот мужчина был убит: у него на шее зияла глубокая рана, но кровь всю вымыло море. И детские тела я видел тоже, троих мертвых детей. Один голый ребенок был пронзен копьем. А за чертой бурунов я видел второй корабль, невредимый, паруса его были свернуты, и работали весла,