неумолчная гладь моря.

Высокий мыс остался справа, с левой стороны был гладкий серый песок. Мы свернули налево и пустились галопом по плотно убитому ребристому песку. Море сильно отступило и там, вдали, как большое серое зеркало, отбрасывало тусклый блеск к пасмурному небу. Впереди, окруженная серым сиянием, темнела скала, на которой установлен маяк. Он ровно рдел. Скоро, думал я, трясясь на муле, слева должна открыться гора Дунпелдирского замка, а перед нею – низкие берега бухты, в которой река встречается с морем.

Показался еще один мыс, у черной, каменистой оконечности его белели кружева пены. Мы объехали его по кромке, копыта мулов ступали прямо в кипень прибоя. И вот милях в двух от берега показался Дунпелдир, все еще мерцающий встревоженными, бессонными огнями. Впереди расстилался ровный, убитый песок, дальше смутно чернели древесные купы, очерчивая невидимое русло реки, а там, где она разливалась, встречаясь с морем, золотисто отсвечивала вода. Вдоль реки, удаляясь от моря, мерной рысью ехали всадники с факелами. Они возвращались в город: дело было сделано.

Мой мул с готовностью послушался узды и встал. За его крупом, фыркая, остановился мул Ульфина. Из- под копыт, послушные тяге отлива, поползли прибрежные камешки.

Помолчав, я сказал:

– Похоже, что твое желание исполнилось.

– Милорд, прости меня. Я только думал о том, чтобы...

– За что прощать? Я не могу тебе пенять, что ты служил своему господину, а не мне.

– Надо было верить, что ты лучше знаешь, как поступить.

– Когда я сам не имел об этом представления? Может быть, ты и был прав, а не я. Во всяком случае, теперь, когда преступление свершилось и Артуру со своей стороны все равно придется за него поплатиться, будем хотя бы надеяться, что ребенок, рожденный Моргаузой, погиб вместе с остальными...

– Разве возможно, чтобы кто-то из них спасся? Взгляни, милорд!

Я обернулся и посмотрел, куда он показывал.

В море за скалистым рифом, замыкающим залив, бледным полумесяцем мерцал одинокий парус. Оставив риф позади, барка выплыла в открытое море. Ровный береговой ветер наполнил парус, и она заскользила по волнам, точно чайка, несущаяся над морем. Вот оно, иродово милосердие к младенцам – в качании волн и песне ветра! Уплывающая барка подпрыгивала и зарывалась носом, быстро унося прочь от земли свой злосчастный груз.

Наконец парус растаял в серой дали. Море под ветром вздыхало и бормотало. Маленькие волны ударяли в скалу и вымывали из-под копыт наших мулов песок и осколки ракушек. Вверху над прибрежным обрывом шелестела и стлалась на ветру сухая трава. И вдруг, сквозь все эти звуки и шорохи, я услышал в мгновенье затишья едва уловимый тонких нарастающий вой, нечеловеческий голос, подобный пению серых тюленей в морском просторе. Мы прислушались; вой постепенно стих; но вдруг возник снова, пронзительно громкий, он зазвучал прямо над нашими головами, будто обреченная на погибель душа покинула тонущую барку и прилетела к родным берегам. Ульфин вздрогнул и отшатнулся, словно увидел призрак, и осенив себя охранительным знамением. Но то была лишь чайка, с криком пронесшаяся высоко над нами.

Ульфин не проговорил ни слова, я тоже сидел в седле и молчал. Что-то гнетущее ощущалось в обступившей нас полутьме, оно давило и клонило меня долу. Что это было? Не одна только злая доля этих детей. И уж конечно, не гибель Артурова отпрыска. Но бледному парусу, убегающему вдаль по серой воде, и плачу, прозвучавшему во мгле, отозвалось что-то в самой глубине моей души.

Я недвижно сидел в седле, а предрассветный ветер замирал, сменяясь затишьем, прибой лениво ударял в скалы, и плач замер в морской дали.

Мне очень не хотелось, но пришлось все же задержаться в Дунпелдире. Артур по-прежнему находился в Линнуисе, он ждал от меня донесений, и не только о самом избиении младенцев, но и о том, что последует за ним. Ульфин, я знал, надеялся, что его отпустят домой, но я, поскольку в самом Дунпелдире мне оставаться было небезопасно, обосновался в таверне под ракитой, и Ульфину пришлось послужить моим посыльным и связным. Бельтан, потрясенный событиями той страшной ночи, отправился с Кассо на юг. Однако я свое обещание выполнил; я дал это обещание не раздумывая, оно просто сорвалось у меня с языка, но жизнь показала, что такие наития рождаются из источника, которым нельзя пренебрегать. Я поговорил с золотых дел мастером и без труда убедил его, что от слуги, знающего грамоту, ему будет гораздо больше проку; к тому же я прямо объявил, что отдаю ему Кассо за меньшую цену, чем заплатил за него сам, но только на этом единственном условии. Впрочем, я мог бы и не настаивать: Бельтан, добрая душа, с готовностью взялся сам обучать Кассо чтению и письму, после чего они оба со мной простились и направились к югу, держа путь обратно в Йорк. С ними вместе уехала и Линд, у которой в Йорке остался знакомый, на чье покровительство она могла рассчитывать. Был он мелкий торговец и звал ее за себя замуж, но она, боясь королевина гнева, до сих пор ему отказывала. Итак, мы расстались, и я расположился ждать, что принесут ближайшие несколько дней.

Спустя два или три дня после страшного Лотова возвращения к берегу стало прибивать обломки барки с телами младенцев. Как видно, ее выбросило где-то на скалы, а потом разбило прибоем. Бедные матеря на берегу заводили зловещие перебранки о том, который младенец чей. Они целыми днями бродили у моря, много плакали и мало говорили: видно, они привыкли, как бессловесные твари, принимать от хозяев и милостыню, и кару. Убедился я, сидя в тени под навесом и прислушиваясь к разговорам, и в том, что, вопреки пущенному слуху об Артуровом приказе, люди все же возлагали вину на Моргаузу и на одураченного, рассвирепевшего Лота. И поскольку мужчины всегда остаются мужчинами, горожане даже не очень винили своего короля, действовавшего со зла и впопыхах. Всякий мужчина поступил бы на его месте так же, вскоре уже поговаривали они. Легко ли вернуться домой и узнать, что твоя жена принесла тебе в подоле чужого ублюдка. Как тут не рассерчать? Ну а что до избиения младенцев, так король есть король, у него голова болит не только о своем ложе, но и троне. И кстати о делах королевских: разве Лот не по- королевски возместил нанесенный урон? Ибо у Лота действительно хватило соображения вознаградить пострадавших, так что женщины, хоть и продолжали горевать и плакать, но мужчины смирились и приняли Лотово золото как должное, а Лотово злодейство как вполне понятный поступок обманутого мужа и гневливого монарха.

А как же тогда Артур? – задал я однажды, словно бы невзначай, вопрос собравшимся в таверне говорунам. Если справедливы слухи о причастности Верховного короля к убийству, тогда, быть может, и его можно оправдать? Если младенец Мордред в самом деле его сын и был бы заложником у короля Лота (который не сказать, чтобы всегда верой и правдой служил Артуру), тогда разве политические соображения не оправдывают этого поступка? Разве для того, чтобы заручиться дружбой могучего короля лотианского, Артуру не вернее всего было бы убить кукушонка в гнезде и принять вину на себя?

Ответом мне было бормотание и качание голов, которое свелось в конце концов к согласию, хотя и с оговорками. Тогда я подкинул им другую мысль. Всякий знает, что в делах государственных – в вопросах высшей и тайной политики и сношений с таким соседом, как Лотиан, – всякий знает, что в таких делах решает не юный Артур, а его главный советник, Мерлин. Можно не сомневаться, что это было решением безжалостного и хитроумного интригана, а не храброго молодого воина, который все свои дни проводит на поле брани, сражаясь с врагами Британии, и которому недосуг заниматься постельной политикой, за исключением того, на что у каждого мужчины найдется время...

Так было посеяно семя и, как трава, взялось и распространилось по земле; к тому времени, когда пришло известие о новой победе Артура на бранном поле, избиение младенцев в городе Дунпелдире не служило больше главным предметом разговоров и вина за него, на кого бы ее ни возлагали: на Мерлина, Артура или Лота, – уже, можно сказать, была прощена. Всем было ясно, что Верховный король – да оборонит его господь от врагов – не имел к этому делу иного касательства, помимо того, что сознавал его необходимость. Притом же младенцы так или иначе почти все померли бы, не дожив до года, и не видать бы их отцам золота, которое они получили от короля Лота. А сверх всего, женщины вскоре уже снова понесли и волей-неволей забыли свое горе.

Забыла свое горе и королева. Король Лот, как теперь считалось, поступил воистину по-королевски.