Он оглядел палату, и она показалась ему удивительно большой. Похоже, когда-то давно она служила операционной: высокий потолок, ярко-желтые стены, покрытые какими-то трубками. А теперь ее превратили – во что? В штаб какой-то темной операции федералов, а иуда Чарди отирался среди фэбээровцев.

В памяти у него прозвучали слова Сэма, произнесенные всего несколько дней назад, четкие и звенящие: «Он заставит тебя сделать выбор. Он будет испытывать тебя, искушать тебя. Он умный и хитрый. Ты его не знаешь».

– Майлз, давай. Пора исповедоваться. Кому ты сказал об этом?

– Никому.

– Что показывает детектор?

– Дыхание ровное. Никакого скачка. Если, конечно, он не наглотался транквилизаторов и не учился специально подавлять свои реакции, что вполне возможно.

– Я никогда в жизни ничем таким не занимался, – возмутился Ланахан, оскорбленный до глубины души.

– Почему, Майлз? Почему ты не сказал Сэму? Это ведь была бомба. Твой пропуск наверх.

– Потому что я не знал, как это истолковать. Я прикидывал и так и этак, но все равно не понял, как это истолковать. Я хотел раскрутить эту информацию или придержать ее в загашнике и выложить, когда она действительно будет иметь значение или когда она что-то мне даст.

– Ты все верно рассчитал, Майлз. Нам очень повезло, что в твоей группе ты один такой умный.

– Добрый старый Майлз, – сказал Лео.

Ланахан увидел, что напряжение в комнате значительно снизилось. Что за чертовщина?

– Тревитт – да-да, Тревитт, мечтатель Тревитт, – вышел в Мексике на одного малого, которого очень многие предпочитали бы увидеть мертвым. Но Тревитту каким-то образом это удалось. Вот только это стоило ему жизни. Он нашел мексиканского контрабандиста и сутенера, который в марте переправил через границу Улу Бега. Он сейчас в соседней палате, под моим именем.

– Я не…

– У этого толстяка был всего один секрет. Не о том, что Улу Бег в Америке – это мы и без него знали. Дело в том, что его прикрывали кубинцы – они вернулись, чтобы замести следы.

– Господи, Пол, зачем кубинцам…

– Да ну же, Майлз. Кубинцы работают на русских. Значит, Улу Бег здесь не по собственному почину, а в качестве заключительного этапа операции советской разведки.

– В управлении должны об этом знать. Мы обязаны сообщить об этом в управление.

– Нет. Потому что если об этом узнают в управлении, русские без лишнего шума пустят Улу Бегу пулю в затылок и быстренько свернут операцию. Мы должны позволить им дойти до последнего шага, и вот тогда уже можно будет их накрыть.

Ланахан ничего не сказал.

– Ладно, Майлз, – продолжал Чарди. – Теперь я расскажу тебе, как ты их остановишь. Остановишь Улу Бега и русского по фамилии Спешнев, который руководит их операцией, который придумал ее. Майлз, ты еще будешь ковбоем. Компьютерным ковбоем.

Данциг сидел у себя в кабинете, посреди разбросанных вещей, пустых чашек, разгрома. Казалось, вокруг полно летучих мышей, разбитого стекла, прочих театральных атрибутов помешательства; с другой стороны, кабинет казался просто грязной комнатой, комнатой, в которой когда-то появилась на свет книга, а теперь царил беспорядок.

Он сидел с безучастным видом. Он слышал, слышал медленный ток времени, безвозвратно уходящего прочь. Это было странно. Мир, как всем прекрасно известно, состоит из атомов, даже из еще более мелких частиц; что же тогда представляет собой то, что мы зовем временем, если не прохождение одной частицы за другой в процессе трансформации в иное измерение?

Бред, разумеется. И все же в последнее время он находил прибежище в бредовых, сумасшедших, запутанных, извращенных, безнадежно банальных, дурацких идеях этого мира. К примеру, его крайне занимал Бермудский треугольник, равно как и теория палеоконтакта. Возможно ли, что это инопланетяне, посещавшие Землю в добиблейские времена, дали толчок к развитию того зловещего явления, которое мы именуем цивилизацией? Возможно ли, чтобы в его, Данцига, теперешнем бедственном положении угадывалась рука инопланетян, тень Марса? Неужели за всем этим стоят обитатели Луны?

Или вот снежный человек. Загадочное существо, недостающее звено эволюции; его даже запечатлели на пленке. Оно до странности походило на человека в костюме обезьяны – но все равно! Это была четкая система убеждений, способ логической организации данных. Чего у самого Данцига сейчас не имелось, и он не намерен был судить методы других людей в этой области.

Были и другие темы: летающие тарелки, френология, розенкрейцерство, мормонство, сайентологя, нудизм. Во все эти безукоризненно стройные системы убеждений не вписывалась всего одна крошечная деталь, которая, как ошибка всего в один градус в показаниях компаса, уводила их последователей в сторону, завлекала во владения безумия. Но утешительные! Полные вечной любви! Предлагающие спасение!

«Для меня нет спасения», – подумалось Данцигу.

«Я хочу сказать, что… А что я хочу сказать?»

Он огляделся вокруг себя. Повсюду громоздились друг на друге папки.

Ему нужен способ организовать этот хаос. Пусть безумная, пусть розенкрейцерская, пусть причудливая, но ему нужна единая теория, в свете которой идею можно рассмотреть, проверить и, если она окажется неверной, отбросить.

Ему нужна наука.

А то, что у него есть, – безумие.

Это помещение наводило на него ужас. Оно было воплощением все того же принципа энтропии: торжества случайности, беспорядка, высвобождения энергии, не имеющего никаких осмысленных целей, кроме разрушения.

Вон там, в жутком отдельном углу, хранился архив по Бангладеш, ворох машинописных страниц, пропахших голодом и предательством (ему вспомнились фотографии пакистанских интеллигентов, которых подростки до смерти забили штыками в угоду западным репортерам).

Или вон те залежи, состоящие по большей части из расплывчатых документов, небогатые материалы Госдепа, в беспорядке перемешанные с документами ЦРУ, добавленными для объема, под заголовком «Китай». Он помнил Чжоу[42] в огромном зале; вот любопытно: переломный миг в истории западной и восточной цивилизаций, первая за два миллиона лет существования человечества встреча двух культур на равных – и все, что осталось от этого в его памяти после того, как он почти десяток лет где только не говорил и не писал об этой поездке, – жуткие китайские туалеты, нужники, выгребные ямы, сточные канавы, кишащие первобытными инфекциями.

А вот тут, в более аккуратной и куда менее объемистой стопке – наглядное свидетельство того, что история пощадила хорошенькие нарядные здания и живописные горные пейзажи – «Западная Европа».

Потом «Африка», неразвитая, несколько жалких бумажек.

Затем пухлая и растрепанная кипа под заголовком «Юго-Восточная Азия», где на несколько долгих и горьких лет история остановилась.

И наконец, – у него не хватало духу взяться за нее – «Ближний Восток». Все эти маленькие государства, горячие, буйные, богатые, бесшабашные маленькие страны, ужас изгнания и предательства, стальная воля, экзотические обычаи.

Кому под силу разобраться во всем этом? Ни одному человеку. Даже наделенному таким выдающимся интеллектом и честолюбием, как Данциг.

Он развернулся (в своем махровом халате и босиком, вытянув перед собой изборожденные венами плоскостопные ноги с желтоватыми пальцами) и взглянул на бумаги.