– Я стрелял из всего, Майлз.

– Прекрасно. А теперь я проинструктирую вас относительно Данцига.

Ланахан был сама любезность. Замазанные прыщи у него на лице сегодня выглядели особенно устрашающе – красные, воспаленные. Затылок не видел парикмахера, наверное, с последней эпохи динозавров. Плечи мятого синего костюма усеивали хлопья перхоти. Говоря, он жестикулировал в воздухе короткими бородавчатыми пальцами. Но в глазах светился поразительный своеобразный ум. У него были маленькие проницательные ирландские глаза, городские глаза. Мало что могло ускользнуть от Майлза. Он настойчиво продолжал наставлять Чарди:

– Говорят, Данциг может быть очень обаятельным. Он любит поговорить, таким образом он подчиняет себе людей – заговаривает их до беспамятства. Так что смотрите в оба. А не то он зачарует вас.

Чарди вспомнил о Джозефе Данциге, о сотнях тысяч его изображений: по телевизору, в книгах – он был повсюду, как на обоях. Разумеется, все это было несколько лет назад, во время его службы и непосредственно после нее. Но шлейф известности должен был тянуться за ним до сих пор. И все же Чарди понимал, что будет питать к нему неприязнь сродни той, что пехота испытывает к генералам.

Было время, когда по слову Данцига сворачивались целые операции: деньги, планы, документы, должностные лица, обеспечение тыла, специалисты на местах. И как правило, кого-то сдавали, обычно из отдела спецопераций – вроде Чарди. Вроде Ники Уэлча, сгинувшего в Лаосе. Тони Чин тоже остался в Лаосе: страшная рана в груди, долгая и мучительная смерть. Или это была Камбоджа? Чарди не помнил. А Стэн Моррис? Он ведь наглотался какой-то дряни в Анголе, во время Африканской операции, и съехал с катушек. Да.

И в каждой из этих афер итог был один и тот же. В критический миг Данциг давал отбой. Он видел, что издержки растут, и шел на попятный, а Ники, Тони, Стэна и прочих, получалось, угробили ни за что. Как ни за что были все мучения Чарди во время «Саладина II». Классический пример. Однажды, в спецшколе в Панаме, он вместе с кучкой других инструкторов, ветеранов отдела спецопераций, попытался подсчитать, сколько же человек погибло из-за манеры Данцига вести дела. Список оказался немалым.

– Послушайте, Пол, лучше всего вести себя с ним, как робот. Он будет пытаться довести вас; ему нравится доводить людей. Или будет сплетничать – это ему тоже нравится. Или попытается заставить вас поставлять ему женщин. Говорят, в последнее время он до этого дела сам не свой. Ни одной юбки не пропускает. В любом случае, он попытается подчинить вас своей власти, поработить вас. Такой уж он человек. Если вы ему понравитесь, если он проникнется к вам симпатией, он уничтожит вас. Йост говорит, лучшая тактика – мило улыбаться, какие бы вопиющие вещи он ни говорил. Не пытайтесь одержать над ним верх или сойтись с ним на короткую ногу. Он сожрет вас с потрохами и не подавится, ясно?

Они свернули с оживленного проспекта и неторопливо ползли по тихой джорджтаунской[30] улочке под сенью буйно разросшихся деревьев, которые не пропускали солнечный свет. Эта прохлада, этот полумрак создавали ощущение подземелья. Кирпичные дома, расположенные на благопристойном расстоянии от улицы, были красные и узкие, четырехэтажные, со ставнями, и к каждому примыкал небольшой садик.

– Неплохой райончик, – заметил Чарди.

– У этого чувака есть бабки. Больше, чем вы можете себе вообразить. Он зарабатывает больше миллиона в год лекциями и статьями. Этими своими речами он зашибает двадцать кусков в день.

Ланахан говорил, как бедный городской мальчишка, каким он и являлся, и его возмущение было таким же трогательным и воспаленным, как его прыщи. Он смотрел на роскошные георгианские фасады, и на лице его играло недоброе выражение. В детстве и юности Чарди не раз доводилось видеть такие лица – у товарищей по спортплощадкам, когда в их квартале появлялась какая-нибудь шикарная машина; на них были ненависть и зависть.

Впрочем, через миг это выражение исчезло, и Майлз вновь обернулся к нему.

– Пол, послушайте. Йост отправляет вас к очень обидчивому и эгоистичному человеку, который может очень сильно навредить нам даже сейчас. Кроме вас некому. Все хотели бы, чтобы на вашем месте был кто-нибудь другой, кто-нибудь не столь противоречивый. Не подведите нас, ладно? Это чертовски важно.

Йост, нервничая, представил их друг другу. Возникла неловкость: Большой Человек, раздавшийся и постаревший, обрюзгший, с вполне человеческими недостатками, которые обычно не замечаешь по телевизору – вроде пучка волос, торчащего из одной ноздри, крохотной проплешины на виске, легкой россыпи веснушек, – но все же определенно, положительно и несомненно Джозеф Данциг, протянул руку, как простой смертный. Ладонь оказалась хилой, щуплой, с длинными и узкими пальцами, и Чарди попытался не раздавить эту хрупкую руку, хотя, казалось, она рассыплется от малейшего его прикосновения.

Они сидели в кабинете на первом этаже – эту комнату впору было бы выставлять в витрине универмага или фотографировать для рекламы клуба «Книга месяца». В окружении этих полок, уставленных книгами, часть которых, должно быть, принадлежала перу самого Данцига, Чарди чувствовал себя туристом. Он оглядел кожаную мебель, полированное дерево, приспущенные парчовые шторы.

– У вас чудесный дом, – единственное, что пришло ему в голову.

– Я хорошо продаюсь, мистер Чарди, – ответил Джозеф Данциг.

Йост, пытаясь скрыть свою нервозность, так и сыпал натужными остротами, над которыми не смеялся ни один участник этого своеобразного тайного свидания. Наконец он сказал, что ему пора, и откланялся.

Под шумок Чарди украдкой взглянул на часы и увидел, что до выезда в аэропорт остается сорок минут. Чем бы таким занять это время? Он взглянул сквозь филенчатую дверь – да уж, не завидовал он тому, кто протирал от пыли это кошмарище, все эти сотни крохотных филенок, – на веранду и примыкающий к ней садик.

Садики в Джорджтауне были невелики, но Данцигу принадлежал участок побольше, чем у остальных, и сад был довольно обширный, до самой кирпичной стены, окружающей двор. Пора цветения еще не началась, и Чарди хорошо различал очертания сада: здесь во всем царил строгий порядок, симметрия. Участок разбивался на ровные лужайки, вдоль которых тянулись невысокие живые изгороди. За ними, у простого фонтана, стояли четыре – не пять, не три – четыре деревянные опоры, оплетенные лозами. По две с каждой стороны. Все было продуманно, аккуратно и четко.

Внезапно Чарди ощутил чье-то присутствие. Данциг, сказавший, что ему нужно сбегать наверх, в офис, стоял теперь рядом с ним со стаканом хереса в руках. Чарди тоже предлагали, но он отказался.

– Как вам нравится мой сад, мистер Чарди?

– Тут очень мило, сэр, – беспомощно отозвался тот.

Его никто и никогда прежде не спрашивал о садах. Потом он добавил:

– Вы сами за ним ухаживаете?

– Ну уж нет, – едко усмехнулся Данциг. – То есть я не хожу тут с тяпкой и секатором. Но план разработал я. Людям, которые жили тут до меня, взбрело в голову устроить здесь кошмарный грот в итальянском стиле. Он смахивал на те места, куда ходят гомосексуалисты, чтобы встречаться друг с другом. Я внес определенные улучшения. Вон тот фонтан – подарок президента Франции. Деревья с левой стороны – из Израиля. А те, что справа, привезены из Саудовской Аравии. Здесь многие растения и кустарники из других стран. Красиво тут, разумеется, не будет никогда, но, с другой стороны, я и не ставил это целью. Красота меня не слишком волнует, да и вас, судя по тому, что я прочитал в вашем досье, тоже. Возможно, это поможет нам с вами найти общий язык. Но вернемся к саду: он выражает идею, мысль, которую я нахожу крайне важной. Он символизирует идеальную гармонию, когда каждая составная часть целого сдерживается остальными. Понимаете?

Чарди прекрасно понимал, и Данциг подкрепил свое пояснение неожиданно озорной и веселой улыбкой.

Просто мило улыбайся, учили его, а не то он сожрет тебя с потрохами.

Но Данциг был столь убийственно высокомерен, столь снисходителен, столь божественно царственен, что венгерская кровь Чарди вскипела и он ответил колкостью, которая удивила даже его самого.

– Я некоторое время работал в похожем саду, – сказал он. – Из большого дома вдалеке он кажется великолепным. Но если смотреть изнутри, виден каторжный труд – потогонный, грязный, неблагодарный.