работа, но руки не прикасались к ней, и казалось, что она сидит вот так, без движения, бесцельно смотря в сад, очень давно. Стоял серый декабрьский день, медленно тянувшийся от сумерек до сумерек, без яркого дневного света, а небо было низким и тяжелым, как туман. Графиня, вся в черном, с распущенными волосами и без всяких украшений, была очень бледна и казалась совсем юной. Повернувшись к Дадли, она не сразу поняла, кто это. Сходство с его отцом было так велико, что в груди юноши что-то сильно сжалось. Дадли вспомнил портрет отца, написанный в 1642 году Хонторстом, который висел во дворце его тетки Софии. Аннунсиата вполне могла быть близнецом человека с того портрета. Это удивляло его всегда, с тех пор, как он впервые увидел ее, ломая голову, кем же она приходится покойному отцу. Дадли точно знал, что он никогда этого не выяснит. Графиня поднялась и подошла к нему поздороваться, и Дадли увидел, что она плачет. Ему захотелось побыстрее уйти, чтобы не заплакать самому.

– Я разбирал его вещи, помогая лорду Кравену. И нашел вот что. Мне кажется, он хотел бы, чтобы это осталось у вас.

Аннунсиата взяла бархатный футляр, положила на ладонь и раскрыла. На ладони лежала удивительной красоты вещица: вставка из слоновой кости в золотом обрамлении, на которой мастерской рукой художника Самуэля Купера был написан миниатюрный портрет юной девушки, напоминающей Аннунсиату в молодости. Она вопросительно посмотрела на Дадли.

– Я думаю, ему бы хотелось, чтобы это было у вас, – повторил он.

Она долго смотрела на портрет, затем сжала его в кулаке, и тень улыбки тронула ее губы.

– Спасибо, – поблагодарила она.

В студии Чельмсфорд-хаус Руперт Морлэнд пытался скрасить свое существование, считая жемчужины на рукоятке меча, кроме которых он практически ничего не видел. Было почти невозможно столько времени находиться без движения, но, как только он пытался шевельнуться, мать тут же одергивала его:

– Руперт, успокойся, стой смирно.

А мистер Виссинг вздыхал, словно его терпение подвергалось жестоким испытаниям. Казалось, матери ничего не стоит сохранять свою позу, но она-то стояла, а это легче. На этом портрете она стояла, одной рукой небрежно опираясь на подставку, а он, преклонив колено у ее ног, протягивал ей меч рукояткой вперед. Аннунсиата просила Виссинга, чтобы на портрете были изображены и ее спаниели, и мастер не смог отказать ей. Руперт думал о том, насколько спаниели счастливее – им не приходится позировать. Он на несколько минут забыл о затекших коленях, размышляя над тем, как заставить собак делать это, и решил, что написать их можно только во время их сна, если так уж необходимо, чтобы портрет соответствовал жизни.

Мать прервала его размышления, с неожиданной теплотой сказав:

– Потерпи, мой дорогой. Уже скоро. Как только мистер Виссинг закончит набросок, тебе больше не придется стоять на коленях. Не так ли, сэр?

– Я думаю, миледи, что на сегодня мы можем закончить, если юному джентльмену нужен отдых, – сказал Виссинг.

Руперт с облегчением вздохнул и попытался встать, но колени не разгибались, и Аннунсиата со смехом наклонилась и помогла ему. Они подошли к мастеру, чтобы взглянуть на набросок.

– Да, да, я знаю, что все отлично, – сказала Аннунсиата. – Ты согласен со мной, мой дорогой? – добавила она, целуя Руперта в макушку. Ей не пришлось сильно наклоняться: с Рождества сын очень вырос. – Можешь пойти переодеться, дитя мое.

Руперт поклонился матери и мистеру Виссингу и вышел из комнаты. Когда он выходил из одной двери студии, Гиффорд открыл другую и сказал:

– Миледи, прибыл мистер Морлэнд.

– Который мистер Морлэнд? – удивленно спросила Аннунсиата.

– Мистер Мартин, госпожа.

– Один? А, наверное, он выехал вперед. Впусти его, Гиффорд, и проводи мистера Виссинга к его экипажу. Вы еще придете, мистер Виссинг?

– В ближайшие пару дней – нет, миледи. Я навещу вас на следующей неделе. Здесь очень много работы, как вы понимаете...

– Да, да, конечно.

Художник вышел, и у Аннунсиаты осталось время, чтобы до прихода Мартина привести в порядок платье, в котором она позировала. Он на секунду задержался у дверей, глядя на нее, и губы расплылись в такой знакомой улыбке, что внезапная тоска по дому охватила графиню. Мартин поклонился, но она протянула ему навстречу руки.

– Мартин, как приятно видеть тебя! Быстро обними меня.

Он пересек комнату, крепко обнял ее. Аннунсиата прижалась к нему и почувствовала запах свежего воздуха. Руки Мартина были очень сильными, а волосы мягкими и шелковистыми. Когда он, наконец, разъял объятия, в ее глазах стояли слезы.

– Ну, что такое? – мягко спросил он, прикасаясь к ее щеке пальцем, чтобы осушить слезы.

– Твои волосы пахнут листьями, – сказала она невпопад. – Я соскучилась по тебе.

– Вы не должны жить вне дома, бедная моя. Как же вам здесь печально и одиноко! Мы все думали, что вы приедете, когда принц... – он не закончил предложение, не в силах подобрать нужные слова.

– Я собиралась, но почему-то так и не смогла уехать. И потом, ты же знаешь, я здесь не одна. Со мною Руперт, время от времени приезжал Кловис и...

– По тому, как вы это говорите, вам явно было одиноко, – констатировал Мартин.

Его симпатия была столь острой, что Аннунсиата сочла необходимым прервать этот интимный разговор и весело произнесла: