Однако мальчик худел день ото дня, и к февралю, когда погода стала сырой и ненастной, на жеребце обычно восседал Эдмунд, а Эдуард только смотрел ему вслед, стоя под деревьями. Арабелла жаловалась, что одежда у мальчиков постоянно сырая, и просила, чтобы Ральф запретил им бродить под дождем.

– Как же Эдуард избавится от кашля, если вы позволяете ему целыми днями ходить в мокром? – сетовала она, растирая провинившимся мальчишкам головы полотенцем так решительно, что они не сдерживали возмущенные вопли. В конце концов прогулки были запрещены в ожидании более теплой погоды, а пока Гидеон прогуливал коня своего молодого хозяина.

В марте появилась первая молодая травка, а Эдмунд как-то нехотя признался отцу, что Друид почти все ночи не спит, ворочаясь, вздыхая и часто кашляя. По утрам на Эдуарда находило оцепенение, под его глазами появились темные круги от бессонных ночей, и Ральф начинал тревожиться. Но вечерами мальчик чувствовал себя лучше, был резвее и возбужденнее, на его щеках проступал легкий румянец. В такие минуты у Ральфа вновь появлялась надежда на лучшее. Однако накануне Пасхи всем, кроме Ральфа, стало ясно, что с ребенком неладно.

После Пасхи Арабелла сама начала трудный разговор.

– Эдуарду не следует ходить в школу.

– Почему же? – спросил Ральф. Арабелла с жалостью взглянула на него.

– Ральф, он очень болен. Теперь он едва может сесть верхом. Эдмунд говорит, что в школе он почти все время дремлет.

– Эдуард всегда был лентяем, – попытался пошутить Ральф, но его губы побелели. – Как только потеплеет, ему снова станет лучше.

– Вы же знаете, чем он болен, – заметила Арабелла.

– Нет! – воскликнул Ральф. – Это всего лишь кашель, обычная простуда.

– Он не может ходить в школу, – настойчиво повторила она.

– Хорошо, – сдался Ральф. – Пусть побудет дома, пока не поправится.

В первый день занятий в школу отправились только Эдмунд и Ральф-младший, но к обеду Эдмунд вернулся и долго сидел вместе с братом в розарии, и поскольку его никто не видел, Ральф вернулся в школу один. Мартина и малышку держали в стороне от больного, и вся семья собиралась только за обедом. Один Эдмунд не желал надолго оставлять брата.

Вначале Ральф торжествовал, видя, что его предположение подтвердилось. Поскольку Эдуарду не приходилось теперь каждый день ходить в школу, он слегка оживился. Мальчик гулял в саду, болтал с Эдмундом, играл со щенками Ферн, читал, научился играть в карты, а по вечерам подолгу засиживался с лютней в руках. Он по-прежнему почти ничего не ел, однако его лицо быстро загорело под солнцем и стало казаться здоровее, и хотя по утрам Эдуард продолжал чувствовать вялость и слабость, вечерами он становился оживленным, почти здоровым на вид, охотно участвуя во всех вечерних играх и развлечениях.

Наступил апрель, и временное улучшение закончилось. Стало ясно, что оживление ребенка по вечерам носило лихорадочный характер; он таял на глазах, и вскоре уже никто не надеялся, что мальчик поправится. Он проводил с Эдмундом целые дни, но подолгу молчал, держа брата за руку и будто боясь, что их разлучат силой. Эдуард просил брата прогулять жеребца, но тот отказывался, опять предоставляя это дело Гидеону. Однажды в конце апреля Клем вынес Эдуарда во двор и посадил на табурет в солнечном углу, спиной к нагретой солнцем кирпичной стене дома, где мальчик мог наблюдать беготню слуг. Ферн со своими толстыми, пушистыми щенками пришла и улеглась у его ног. Пара голубей ворковали на карнизе, Эдмунд сидел рядом, положив голову на колени брата. Внезапно Эдуард заговорил:

– Ты веришь в царство небесное, Эдмунд? То есть, я хочу сказать, в самом ли деле оно существует?

– Конечно, – ответил потрясенный Эдмунд. – Но почему ты спрашиваешь? Разве ты этому не веришь?

– Не знаю. Иногда здесь бывает так хорошо, что я не могу себе вообразить лучшее место, – он взглянул на собственную руку, лежащую на коленях рядом с головой Эдмунда. Рука была белой, худой, почти прозрачной, как тень ветки. У Эдмунда руки были сильными и загорелыми, солнце блестело на тонких золотистых волосках ниже локтя. Эдуард закрыл глаза, чтобы сдержать слезы. Ферн вздохнула и улеглась на бок, а два щенка подобрались к ее животу, пытаясь отыскать соски. Эдуард открыл глаза, и мальчики переглянулись.

– Эдмунд, я хочу, чтобы Торчлайт стал твоим, когда я умру. – Эдмунд не ответил, но его губы так задрожали, что мальчику пришлось прикусить их, чтобы остановить дрожь. – Если бы отец Ламберт был здесь! Он мог бы все объяснить, он всегда говорил так, как будто знал наверняка...

Эдмунд понял, о чем думает его брат.

– Конечно, ты попадешь на небеса, Друид, и будешь рядом с мамой, и... – он не смог продолжать. Эдуард кивнул.

– Ты не хочешь попросить Гидеона вывести нашего коня во двор? Мне бы хотелось увидеть его.

– Конечно, – Эдмунд вскочил. – Я подведу его прямо к тебе, и ты дашь ему соль, – мальчик побежал через двор, и щенки кинулись за ним, думая, что начинается игра. Гидеон дал Эдмунду соли, отвязал Торчлайта и передал мальчику повод. Тот осторожно вывел жеребца из полумрака конюшни на солнечный двор, где сидел Эдуард. Копыта жеребца громко стучали по булыжнику, по земле тянулась тень. Эдмунд остановился перед братом и хотел пересыпать ему в руку соль.

– Дай ему ее, Друид, – произнес он. – Торчлайт полижет соль, и станет еще сильнее. Протяни РУКУ.

Эдуард не шевельнулся, и хотя его глаза были открыты, казалось, он ничего не видит. Минуту Эдмунд в недоумении смотрел на брата, а потом его ноги задрожали и рот приоткрылся в беззвучном крике. У ног Эдуарда спала Ферн, вяло отгоняя хвостом мух; уставший от ожидания Торчлайт тронул губами голову Эдмунда и ударил копытом по камню.