захватывает тебя целиком. Странно, почти невероятно, знаете ли: отвратительная тюремная баланда и разговоры о живописи, о ваянии, о зодчестве. В первый же день на воле я пошел в картинную галерею. Помню, хорошо помню, как я остановился у маленького полотна старого голландца и подумал: 'Нет, это слишком хорошо. Это сейчас не для меня. Я революционер-профессионал, я должен думать о своей революционной работе, она требует человека целиком, безраздельно. Слишком много прекрасного, слишком много красоты, надо найти силы и отказать себе в этой красоте!'

- И отказали? - спросил Лебедев.

- Да.

- Трудно было?

Дзержинский не успел ответить. В приемную вошли члены комиссии Наркомпроса. Жесткое выражение мелькнуло в глазах Дзержинского. Он подвел членов комиссии к картинам и спросил:

- Так как же, товарищи? Эти полотна художественной ценности не имеют и могут быть вывезены за пределы страны? Или все-таки имеют? Кто у вас там такие документы стряпает? Кто такие чудовищные глупости выделывает? Или, может быть, это не глупости, а нечто похуже?

Уже ночью, проводив Лебедева и комиссию, Дзержинский еще раз вышел в приемную и, осторожно ступая, чтобы не разбудить уснувшего секретаря, подошел к небольшому полотну, которое особенно ему понравилось. Двое детей спокойно и даже строго смотрели с картины прямо в глаза Дзержинскому. Это были нищие дети, в рубищах, с котомочками, в деревянных башмаках. Они не протягивали руки, не плакали, они молчали и только смотрели серьезно и строго и, казалось, ждали. Но не подаяния, не милостыни, а чего-то, принадлежащего им по праву.

'Детства, вот чего они требуют! - подумал Дзержинский. - Детства и счастья. Что же, будет и настоящее детство на земле, будет и счастье! Добьемся!'

Зазвонил телефон. Дзержинский снял трубку, и тотчас же глаза его сузились и потемнели.

- Где? - спросил он. - На Воздвиженке взяли? Привезите ко мне, я сам буду с ним разговаривать... Да, да, Мюллера.

Управившись с делами, Вася узнал, что его вызывает секретарь Феликса Эдмундовича. В приемной, около секретарского стола, спиной к двери сидел широкоплечий человек с седыми кудрявыми волосами, знакомым жестом - снизу вверх - ерошил бороду и говорил сердито:

- Имена чекистов, спасших для народа, для республики, для всех нас эти сокровища, надобно золотом, понимаете, золотом на мраморе высечь, чтобы люди знали, помнили, как это все было...

- Не выйдет это! - усмехаясь отвечал секретарь. - Товарищ Ленин учит наш народ скромности, да и зачем этот мрамор, товарищ Лебедев?

- Виктор Антонович? - охнув от радости, сказал Вася.

Лебедев легко, с живостью обернулся, вскинул бороду, спросил:

- Это кто ж такой? Не узнаю...

Вася шагнул ближе, отодвинул назад кобуру маузера, засмеялся, и Лебедев наконец узнал его.

- Василий? - тихо спросил он.

- Я, Василий.

Старик встал, положил руку ему на плечо, жадно вгляделся в Васины усталые, очень усталые глаза.

- Не спишь, что ли? - спрашивал он, когда они тряслись в машине по булыжной мостовой. - Почему глаза такие измученные? Да ты что на меня смотришь? Ты говори, рассказывай. Мама как? Вот погоди, я нынче же приду к вам чай пить. Пишешь? Или совсем не пишешь?

Вася молча улыбнулся.

- Совсем не пишешь?

- Собираюсь, Виктор Антонович.

- Расскажи поподробнее, как у 'свободных художников' гостил. Феликс Эдмундович обещал, что ты все расскажешь...

В картинной галерее уже ждали два человека из Наркомпроса специалисты по устройству выставок. Реставратор, маленький старичок с небесно-голубыми глазами, доделывая свою работу, пел тоненьким, мирным голоском. За открытым окном, под крышей, стонали и ворковали голуби. Лебедев высвистывал 'Рассвет' из 'Хованщины', похаживал, посматривал и ни в чем не соглашался со специалистами из Наркомпроса. Потом пришли два красногвардейца с винтовками и подсумками, закрыли окно, пропустили через шпингалет таинственную проволочку, попробовали на язык - есть ли ток.

- Это что же такое? - удивился Лебедев.

- Проволока медная! - хмуро ответил красногвардеец. - Сигнализация. Дернет какой похититель окно, - где надо, сразу звонок звонит. Теперь не украдут, теперь спета ихняя песня...

Лебедев подивился, - откуда солдаты всё знают? Они объяснили: их прислал сюда сам Дзержинский. Завтра с утра учение будут проводить с охраной, тут старушки есть и старички, надо им кое-что растолковать насчет дисциплины. А одна тут даже затвор винтовочный открыть не может, - гильза стреляная в стволе засела. С такой винтовкой и дежурит, вояка. Уже начало смеркаться, когда по паркету раздались гулкие шаги: по залам медленно шел человек в черной тужурке.

- Кто там ходит? - крикнул Вася.

- У меня разрешение есть! - ответил человек, и Вася узнал Быкова, Петю Быкова, старого друга.

- Петруха! - крикнул Свешников и бросился к Быкову.

Они обнялись, похлопали друг друга по плечам, по спинам.

- Ну как?

- А ты как?

- Таможней командую. Ловлю помаленьку.

- А мы тут живем. Действуем...

- Да слышал, много разного слышал. И слышал, и в газетах читал...

Свешников познакомил Лебедева с Быковым. Профессор внимательно вгляделся в Быкова, спросил:

- Это вы первый, кто не дал их украсть? - И кивнул на картины.

Петя смутился.

- Вроде бы я... А теперь приехал по делам сюда, набрался смелости и позвонил самому Феликсу Эдмундовичу. А он в ответ, - идите, говорит, и смотрите, как там сейчас ваши картины развешивают. Так и сказал - 'ваши'. Я и пришел... Какие же тут мои, а, Василий?

- Да теперь, пожалуй, и не определишь, какие именно твои! - ответил Вася. - С того дня много еще полотен обнаружено. Вот развешиваем по стенам.

Втроем, Лебедев, Быков и Вася, пошли по залам - смотреть спасенные картины.

Под вечер Дзержинский вышел из кабинета и сказал секретарю:

- Я похожу, поговорю с товарищами, а вы слушайте телефон.

На лестнице он обогнал двоих: первой шла женщина с измученным, усталым лицом, бледная, в ковровом платке и в старом порыжевшем пальто, за ней поднимался молодой чекист. 'Задержанная, наверно', - подумал Дзержинский и еще раз оглянулся.

Поднявшись этажом выше и не постучав, он отворил дверь в кабинет одного из следователей. Следователь не удивился: Дзержинский часто бывал на допросах, сидел молча минут десять - пятнадцать, иногда задавал несколько вопросов, помогал следователю, советовал ему, как допрашивать, и уходил.

У этого следователя все было благополучно.

Он занимался делом монахов Николо-Угрешского монастыря, которые недавно устроили попытку контрреволюционного выступления против местных органов Советской власти. В Николо-Угрешском монастыре сотнями дневали и ночевали белогвардейцы, бежавшие из Москвы. В монастырских покоях митрополита нашли целую пачку контрреволюционных воззваний. Сейчас следователь, к которому зашел