- Так ведь смыть легко! - издали, из угла, ответил Егоршин. Рецептура такой обработки - старая, давно известная...

Наверное, прошло очень много времени, пока Вася все осмотрел, пока разбил ящики, в которые была упакована 'продукция', пока точно представил себе, как и сколько времени работала вся эта дьявольская кухня. Привезти бы сюда Лебедева из Петрограда, показать бы ему, как 'обработаны' тут любимые им полотна...

Назимов, не опуская карабина, зорко следил за живыми 'художниками' и только иногда осторожно косил глазом в сторону картины.

- Егоршин! - негромко позвал Вася.

- Да.

- Егоршин, а ведь Лебедев бы вас всех сам перестрелял, а? Я так думаю...

Егоршин хмыкнул в ответ.

- Мы вообще принципиальные противники реалистического лебедевского изображения жизни в искусстве, - ломким голосом заговорила Маргарита. - Мы враждебно, воинственно враждебно относимся к тому, что вы изволите именовать подлинным искусством. Но не в этом дело. Дело в том, что искусство надклассово и совершенно неважно, будет ли данный инвентарный номер иметь своим местожительством Петроград, Гаагу или Филадельфию...

Уже рассветало, когда Вася и Назимов вывели всех троих на Цветной бульвар. Галки прыгали по тающему снегу. Где-то негромко звонили к заутрене. Сырой ветер поддувал из переулка, откуда выходила рота, пела сурово:

Слезами залит мир безбрежный,

Вся наша жизнь - тяжелый труд,

Но день настанет неизбежный,

Неумолим наш строгий суд...

- Послушайте, товарищ чекист! - обернувшись, сказал Егоршин. Допустим, мы виноваты, не так уж страшно, - мы сами беремся отмыть картины...

- Разговорчики! - сухим, жестким голосом ответил Вася. - Оставим разговорчики!

Дома мать, Елизавета Андреевна, открыла Васе дверь. Она была одета так и не ложилась ни на секунду. И лицо у нее было измученное, серое.

- Господи! - сказала она. - Когда это кончится? Всю ночь хожу, думаю, - убили или убьют или лежишь где-нибудь раненый, истекаешь кровью...

Вася сонно улыбнулся и сел, не снимая свою пегую куртку из собачьего меха.

- Бросил Академию, дома к мольберту не подходишь, а такие милые этюды писал, такие хорошие...

Вася все еще улыбался, засыпая сидя. Когда мать снимала с печурки закипевший чайник, Вася проснулся и спросил:

- Мама, ты Егоршина помнишь?

Мать кивнула:

- Картину написал?

- И не одну. Много написал, - ответил Вася. - Очень много.

Елизавета Андреевна села против сына, покачала головой и вздохнула:

- Вот видишь! А не очень способный был молодой человек. Желтое все у него было, я помню, желтое и зеленое... Непонятное. А ты... ты один так ничего и не сделал. Что бы сказал твой Лебедев?

Вася опять сонно улыбнулся и, обжигаясь кипятком, весело ответил:

- Честное слово, мамочка, Лебедев был бы мною доволен. Даю тебе честное слово!

Дзержинский позвал к себе профессора Лебедева. Старик вошел в кабинет, щуря один глаз, ладонью подбивая снизу свою клочкастую бороду.

- Не выпить ли нам чаю? - спросил Дзержинский. - Товарищи из Наркомпроса приедут через час. Вы вместе с комиссией примите у нас картины, для того чтобы экспонировать их. Ну, а потом мы позаботимся о дальнейшей охране...

Они сели в кресла - друг против друга. На подносике стояли два стакана очень крепкого золотисто- коричневого чаю.

- Давненько я не пил чаю такой дивной красоты! - сказал Лебедев и, посмотрев стакан на свет жадно отхлебнул большой глоток. Тотчас же лицо его искривилось, в глазах блеснули сердитые искры.

- Упрямый народ - изобретатели! - сказал Феликс Эдмундович. - Раньше потчевали меня просто настоем из роз. А теперь еще морковка и цикорий. Не правда ли, дрянь редкостная?

- Да уж...

- А кипятку не дают. Неловко им кипяток подавать. Вот так и приходится...

- Вы бы им... приказали! - посоветовал Лебедев.

- Не помогает.

С минуту помолчали.

- Один вопрос, позвольте, - сказал Лебедев. - Как эти картины оказались у вас? Я все думаю и никак понять не могу...

Дзержинский улыбнулся:

- А вы еще ничего не знаете?

- Решительно ничего.

- Ну что ж... Тогда я вам расскажу...

У Лебедева округлились глаза, когда он выслушал всю историю с картинами.

- Вот какие у нас ребята - Петр Быков и Василий Свешников, - сказал Феликс Эдмундович. - От Васи я знаю, как вы тайком ходили в графский особняк картину смотреть. Теперь насмотритесь вволю. Хотите сейчас взглянуть?

Вдвоем они вышли в приемную и долго рассматривали картины. Дзержинский пытался правильно направить свет, но ничего толком не получалось. Накал был слабый, нити в лампочке мерцали оранжевым светом. Лебедев боком взглянул на Дзержинского, удивленно подумал, что так может стоять перед картиной только очень понимающий искусство человек.

- Реставратора трудно было отыскать, - сказал Дзержинский, - четыре человека были; поговоришь с ними - видишь: не то, испортят, погубят. Нашел Вася старичка, удивительный старичок, глазки, знаете, совершенно детские, бородка эдак мочалкой, тихий, как мышка. Оборудовали мы ему мастерскую...

- Здесь, в Чека?

- Да вот тут, за стеной. Покормили старичка пшенной кашей, он и ожил. Сидит, бывало, перед мольбертом и тоненьким голоском напевает. И каждой детали, которая открывается ему в картине, радуется необыкновенно. Все меня звал, - вы только посмотрите, мол, какая силища обнаружена. Тона какие! Подробности какие открылись!

Лебедев еще раз сбоку посмотрел на Дзержинского - увидел его порозовевшие щеки, горячий блеск зрачков, спросил очень сердечно:

- Извините за прямоту - еще один вопрос вам хочу задать: вы живописью занимались?

Дзержинский усмехнулся, заговорил не сразу:

- Был такой период у меня в молодости. Попалась мне в тюрьме, в камере тюремной, книга. Эта книга долго валялась на нарах, - владельца ее угнали в Сибирь, - а я как-то раскрыл книжку и зачитался. До сих пор не знаю, что это за книга, титульный лист был оторван, многих страниц не хватало. Но читал я ее с жадностью, читал не отрываясь, помню, читал, стоя у семилинейной лампешки, подвешенной к потолку. Начальство воровало керосин и приказывало тушить лампы ровно в девять, а я бунтовал изо дня в день, и в конце концов они оставили меня в покое. Читать было трудно еще и потому, что у меня тогда болели глаза, но не читать я не мог. С воли мне стали присылать книги по искусству. Помню, это были дорогие книги, в красивых, с тиснением, переплетах, и помню, как странно они выглядели на тюремном столе. В этих книгах я впервые увидел репродукции: Веласкес, Рембрандт, Ван-Остаде, Рейсдаль. Помню, как поразил меня тогда Федотов, какой мир мне открыли русские художники. Бывало, сидишь на краю нар в грязной камере, дышишь воздухом, пропитанным карболкой, и перелистываешь такую монографию о Веласкесе или Ван- Дейке. И не можешь себе представить, как это грандиозно в подлиннике, если даже в репродукции это