Пузатый гардеробщик низко поклонился им из-за своей выгородки:

— Добренького вам вечера, здравствуйте, товарищ генерал! Позвольте, товарищ генерал, шинелочку. Разрешите, товарищ генерал, шубочку принять у дамы, будьте такие любезненькие…

Степанов сердито покосился на гардеробщика: как это старый человек не может отличить адмирала от генерала? И конечно, забыл про шубу, как ее следовало подхватить. Он вообще всегда немножко терялся в ресторанах, робел музыки, льстивого хамства официантов, своего постоянного одиночества среди пьющих и танцующих людей. И презирал себя за то, что не мог, не умел сидеть за столиком завсегдатаем, заложив ногу за ногу, не умел сказать отрывистым голосом: «Почему водка теплая?», не умел спросить, позевывая: «А что, папаша, осетрина у вас свежая?»

— Возьми меня под руку! — велела Варвара.

И прищурилась, словно была близорукая.

— Ты чего это? — спросил он, заглядывая ей в лицо.

— Я такую в кино видела, — негромко ответила Варя. — И не задавай лишние вопросы. Шубу уже прохлопал?

— Прохлопал! — виновато сказал адмирал.

— Я сейчас буду выкаблучивать, — предупредила Варвара. — Это нужно, иначе официанты уважать не станут. Только ты не благодари раньше времени, слышишь, пап? Кроме того, я буду называть тебя по имени-отечеству, чтобы они думали, что ты мой «прихехешник».

— Что? — испуганно осведомился адмирал.

— Это новое слово. Сленг. Вроде «повидла».

Они остановились у входа, ожидая поспешающего им навстречу метрдотеля в черном, с лицом и шевелюрой спившегося скрипача и с тем выражением снисходительного всезнайства, которым любят щеголять стареющие сердцееды.

— Может быть, левее пройдем, за колонны, — свойски-доверительным тоном произнес метр, — там поспокойнее будет…

— Там, наверное, дует, — все еще изображая взглядом киноартистку, сказала Варя. — Нет уж, вы нам «сделайте» где потеплее…

«Откуда у нее это слово снабженческое?» — удивился адмирал.

— Потеплее и поуютнее, — продолжала Варвара и вдруг совсем поразила Степанова, назвав его Родионом. — Проявите, Родион, хоть немного энергии, — приподняв одну бровку и глядя на отца смеющимся взглядом, сказала Варвара, — или здесь вы «далеко не герой»?

Перебрав три «никуда не годных — дует, сквозит, из кухни пахнет» столика, Варвара наконец угомонилась и, собрав вокруг себя метра и двоих официантов, стала вдумчиво заказывать выпивку и закуску. А старые официанты переглядывались — вот пошла молодежь, вот высаживает своего лопоухого морячка-старичка, вот дает!

— Родечка, вы, конечно, станете водку пить? — спросила она отца.

Тот пожал плечами.

— Но вы не напьетесь, как обычно? — положив широкую ладошку на запястье Степанова, попросила Варвара. — Вы понимаете, вы же с влюбленной в вас молодой женщиной!

Официанты учтиво молчали, Степанов издал короткое шипенье.

— Не обижайтесь, мой седой, мой красивый! — грудным голосом, наслаждаясь беспомощностью отца, сказала она. — Так хочется, Родик, красивой жизни…

Родион Мефодиевич начал медленно багроветь. Что это еще за Родик?

Но Варваре вдруг самой все надоело, и она стала заказывать — и семгу, и нарез, и грибы маринованные, и селедку, и масло, и салат. Официанты писали, метр кивал головой почтительно, им даже жалко делалось старого моряка, учитывая нынешние коммерческие цены. Горит старикан синим огнем!

— Ничего, — воскликнула Варвара, когда весь заказ «начерно» был записан. — В жизни живем мы только раз.

— Где ты этому научилась? — спросил адмирал, когда официанты ушли.

— Не знаю, пап, — печально сказала Варвара. — Все думала, что Володька меня когда-нибудь поведет в трактир и я буду с ним танцевать.

— Ты прекратишь? — спросил Степанов.

— Нет.

— Никогда?

— Когда умру.

Адмирал отвернулся — он не мог видеть ее такой. Что это за несчастье? Как избавить ее от этого горя? И тут же он почувствовал, как ожила где-то в груди его постоянная боль, беда, которая не оставляла его никогда, прячась только на какие-то считанные часы, но прячась в нем же самом. И Аглае он ответил словами Варвары: «Когда умру».

— Весело живем! — вздохнул он.

— Вот погоди: напьемся — я еще реветь стану, — посулила Варвара. — Со мной вам, душка- морячок, чрезвычайно весело будет. Пошли танцевать…

— А я сумею?

— Ты только не трусь. Это не страшнее, чем морской бой.

Они потанцевали немного, Степанов вел дочь уверенно, красиво, по-старомодному элегантно.

— Ничего, есть еще порох в пороховницах! — сказала Варвара. — Старичок-старичок, а танцевать не разучился.

Невеселым взглядом она оглядывала ресторан «Волгу» — бывший «Гранд-отель». Длинный ряд зеленых колонн подпирал потолок, на котором были изображены сочной кистью художника плоды, овощи, гроздья, снопы, скирды на фоне садов и пашен, из-за которых восходило солнце. В центр солнца был ввинчен медного цвета крюк, на котором висела огромная люстра. Шесть люстр поменьше сверкали и переливались хрустальными подвесками возле колонн зеленого камня, знаменитого в Унчанске.

— Розовое и зеленое, — сказала Варвара. — Прекрасное сочетание. Даже под ложечкой сосет. И очень интересно — почем такая люстра?

— Центральная — сто восемьдесят тысяч, — не без гордости разъяснил метр и сделал лицо повесы. — Что теряться — деньги-то казенные.

Он налил Варваре и Степанову рюмки, коронами расправил накрахмаленные салфетки:

— Прошу кушать.

Варвара теперь разглядывала стены с пейзажами будущего Унчанска, такого, каким он представлялся архитектору.

— Здорово величественно! — сказала она наконец. — Стиль — люстра!

— Перестань, Варюха, — попросил Степанов.

— А тебе известно, что в области делается? — спросила она зло. — Ты, папочка, с корабля на бал пожаловал: отвоевался — и в особняк. А особняк этот, между прочим, дорогой мой папочка…

— Что? — тревожно спросил он.

— Ладно! — отмахнулась Варвара. — Потом когда-нибудь. А то я…

Не договорив, она взяла рюмку, подняла ее, посмотрела на свет и, веселя себя посильно, провозгласила тост:

— Ну, мой всегда юный, милый мой кавалер! За нашу действительно вечную любовь!

Он внимательно посмотрел на дочь — неужели заплачет? Но она улыбалась ему — его Варька, не такая, как нынче, а та, давняя, с растопыренными руками, в новом платье, с бантом, завязанным его неискусными в этом ремесле пальцами, вымытая, сияющая. И, глядя на нее, печально улыбающуюся, он вспомнил, как умела она сиять: и щеки, и губы, и глаза — все сияло, все выражало восторг, счастье бытия. Неужели никогда это не вернется? Неужели только полуулыбкой ограничится все ее будущее? И зачем оно тогда?

— Варюша! — позвал он.

Но она не слышала — думала. Думала и жевала семгу с хлебом, забыв про кутеж, про ресторан, про салаты и разные икры. Что попало, то и ела, ей ведь всегда было все равно, что есть.