— Но они — смотрели? — воскликнул Александр Самойлович. — Сами смотрели?

— Они консультировали, — пожав плечами, сказал шеф. — А Коньков оперировал сам лично.

— Но ведь Конькова вырастил Шилов, — заметил Нечитайло, — это всем нам известно.

— Так вот так, коллега, — поднимаясь из-за своего огромного письменного стола и давая этим понять, что беседа окончена, сказал шеф. — Желаю вам всяческих благ и, разумеется, здоровья…

Почти всю дорогу обратно, в Унчанск, Нечитайло простоял в коридоре вагона, душного и жаркого. Отец в купе играл с сыном в шахматы. Надежда Львовна все потчевала Сашу какими-то подорожниками, грела ему на спиртовке курицу, вдруг плакала в холодном, промороженном тамбуре. Нечитайло капал ей валерьянку, потирал руки, шептал ругательства…

А теперь они приехали в Унчанск и ждали.

Чего?

Что нового может им сказать этот толстый, хромой, сопящий, не слишком воспитанный деревенский лекарь после всего того «созвездия», которое пользовало Сашу в знаменитой клинике?

Или Устименко? Что он — вдруг совершил великое открытие в онкологии и сейчас его с успехом испытает?

— Александр Самойлович, стакан чаю? — спросил Золотухин.

Нечитайло налил себе в стакан чайную ложку коньяку, положил сахар и подставил стакан под кран самовара. Они приехали с вокзала более двух часов тому назад, а он все не мог согреться. Или это просто озноб?

— Сашка, чаю налить? — в другую комнату, в полумрак, где сын болтал с матерью, крикнул Золотухин. — Желаешь?

У него все время вздрагивал подбородок. Золотухин чувствовал это и не мог себя сдержать. Проклятое подрагивание началось с больницы, с палаты, где увидел неузнаваемо изменившегося за один этот месяц сына. Провоевав две войны, Зиновий Семенович немало повидал и, навещая в медсанбатах и госпиталях тех своих друзей, которым суждено было умереть, как ему казалось, никогда не ошибался. Он научился безошибочно определять эту тихую, неописуемую человеческими словами печать, эту как бы ограниченную временность пребывания здесь. И вот эту временность он увидел позавчера в лице своего единственного двадцатитрехлетнего сына. Он увидел, что Сашка уйдет. И несмотря на то, что Золотухин все время твердил себе — «не дам, не дам, не дам», — он понимал: здесь ничего поделать невозможно, мальчик уходит, никакой властью его не удержишь!

— Что это они так долго справляются? — не без раздражения спросил Золотухин. — Уже час как Хлопчиков за ними поехал.

— А дорога? — спросил Нечитайло зло. — Вы к больнице пытались подъехать? Колдобина на колдобине.

— Не только у больницы дорога разбита. Весь город войной изуродован.

— Больничными подъездами в первую очередь надобно бы заняться.

— Каждый так про свое толкует!

— Око не мое, — окрысился Нечитайло. — Оно наше!

Золотухин исподлобья взглянул на доктора. Оба были небритые с дороги, усталые, невыспавшиеся. И от того, что все время веселили Сашу, совершенно измотанные.

— Надо было Богословскому позвонить, чтобы вышел на Александровскую. Все — скорее, — подумал Золотухин вслух. — И крутиться Хлопчикову не пришлось бы.

— Ничего, покрутится ваш Хлопчиков, — опять разозлился Нечитайло. — Богословский, между прочим, инвалид, едва ходит. А жилья до сих пор не получил, как на войне спит — в ординаторской…

«Пожалуй, не стоило об этом сейчас говорить, — подумал Нечитайло, но тут же решил: — Именно сейчас и стоит. О нас думают, только когда мы нужны. И никогда, если все здоровы».

А Золотухин подумал иначе.

«Всем всегда что-то нужно, — вздохнул он. — Даже в это время они не могут забыть, что я решающая инстанция. И нет им дела, что дай я вне очереди жилье Богословскому — доброхоты завизжат: „Вот, сын болен, завилял перед врачами. Все они такие!“

Было слышно, как Хлопчиков своим ключом открыл парадную — преданный Хлопчиков, свой в семье Хлопчиков, любящий душевно Хлопчиков, в скольких семьях он был преданным и своим?

«Что за мысли лезут в голову?» — вдруг подумал Золотухин, поднимаясь навстречу Богословскому и Устименке и опять не ко времени спрашивая себя: «Неужели они до сих пор штатскими костюмами не могут обзавестись? Или это тоже намеки и специальный маскарадик?»

Мать вышла, щурясь, из полутемной комнаты, подозрительно взглянула на старого мужика Богословского, на Устименку с его замкнутым лицом — не такие были те, столичные, ухоженные, в крахмальном белье, действительно профессора. А эти еще и хромые оба, «как в оперетте», — с тихим вздохом судила их Надежда Львовна. И чуть сконфузилась за слово «оперетта».

— Чайку с холоду? — спросила она казенным голосом.

Доктора чаевничать отказались.

Нечитайло разложил перед ними свои выписки — он посидел там, в клинике, над историей болезни, посидел так основательно, что про него даже сказали, будто он «из прокуратуры»; посидел, покопал и пописал. Аккуратно они там вели эту свою писанину, ах как аккуратно, дотошно, даже с победными какими-то интонациями. И Сашу выписывали они не побежденными, а как бы победителями, — ах, молодцы, ах, хитрецы, ах, пожинатели благ в сем грешном мире…

— Что ж, пойдем? — спросил, с трудом поднимаясь, совсем старенький к ночи Николай Евгеньевич. — Вы ознакомились, Владимир Афанасьевич?

— Да, пойдем! — встал Устименко, стараясь не оскользнуться и на этом паркете, как оскользнулся там, на службе Золотухина.

Зиновий Семенович придавил папиросу в пепельнице и пропустил двоих докторов вперед. Нечитайло, как домашний врач и «свой», поплелся было сзади, но Устименко его пропустил тоже вперед, перед собой, — ему жалко вдруг сделалось этого затюканного доктора с виноватым выражением напроказившего бульдога.

На широкой постели, в неуютной, почти холодной спальне, весь закиданный журналами и книгами, лежал и улыбался чему-то Саша Золотухин. Они сразу встретились глазами, Устименко и молодой человек, и Владимир Афанасьевич даже назад подался на полшага — так страшно отчетливо вдруг вспомнил другое юное лицо, давно, на Севере, тогда, когда первый раз увидел ту, впоследствии горькую, невыносимую потерю — того юношу, который со смешной, воробьиной гордостью не сказал, но произнес, что он — Лайонел Ричард Чарлз Гэй, пятый граф Невилл.

Нет, не то чтобы они были похожи. Саша Золотухин был русский, с бровями-серпиками, с широкими скулами, с какой-то мягкостью черт славянского лица, со светлыми, рыжеватыми, легкими волосами, с уже успевшей зажелтеть от больницы и болезни кожей. Нет, не лицами напомнили они Устименке друг друга, а выражением, внутренней статью, непокорством и мужеством — тем, что отличает личности выдающиеся от человеков, робеющих не только близкого порога, но и самого недуга — насморка, ранения, ушиба, кашля, крови. Он еще и слова не сказал с этим Сашей, еще и голоса его не слышал, но уже понимал по одному только выражению его глаз — лукавому, насмешливому и виновато-сердитому, что юноша этот умен, думает сам по себе, умеет и держаться и, если надо, сдерживаться…

— Папа, — вдруг сказал Саша баском, — уважь мою просьбу. Можно мне поговорить с докторами без тебя?

— Это… почему? — не сдерживая властности в своем голосе, спросил Золотухин. — Я ведь тоже в курсе обстоятельств…

Саша быстро скользнул взглядом по докторам, как бы требуя у них заступничества, и произнес вдруг иным — решительным тоном взрослого мужчины, да притом и повоевавшего, то есть покомандовавшего:

— Нет, папа, мне необходимо только с докторами…

— Странно, Саша. Я ведь тоже человек не малограмотный, разобрался в твоих обстоятельствах…

— Разумеется, — поспешно согласился Александр, — но тогда ты станешь говорить сам, а мне