Алеша кивнул.

— Это мама, — сказал Алик, — а это отец. Папа, это Алеша Крахмальников.

Зося ушла в кухню готовить ужин мальчикам. Терещенко, осведомившись, какие будут распоряжения на утро, угнал машину в гараж. Алик и Алеша молча сидели у стола. Штуб заметил, что Крахмальников дрожит, откупорил бутылку портвейна и налил ребятам в стаканы.

— В честь чего? — удивился Алик.

— В честь переезда к нам твоего друга, — сухо сказал Штуб. — И чтобы вы согрелись.

Он сам тоже пригубил приторно сладкое вино.

У Крахмальникова, когда он поднес стакан к губам, стучали зубы.

— Быстро! — велел Штуб. — Залпом. Как лекарство. Что же касается дальнейшего, — так же сухо продолжал он, — то мы думаем, что тебе, Алексей, у нас будет недурно. Немного шумно иногда, но жить можно…

Мальчик молча смотрел на Штуба большими, покрасневшими от слез, замученными глазами. И Алик тоже смотрел на отца сквозь стекла очков, благоговея и заходясь от гордости. «Совсем! — думал он. — Совсем приглашает. Насовсем. Это надо же — иметь такого старика! Берет и приглашает, вот так, запросто — бери и живи!» И от гордости даже кровь бросилась Алику в щеки, а может быть, и не от гордости, а от портвейна…

— Девчонки у нас порядочные зануды, — сказал Алик, — но ты на них не обращай внимания. И Версаль с ними не надо разводить. По-строгому — пошла вон, и все! Потому что просто на шею садятся, особенно Тяпа…

Зося на большой сковороде принесла некую стряпню, которую она назвала «рагу». Алик накинул на узкие плечи своего товарища старый отцовский китель без погон и разлил по стаканам остатки портвейна. Штуб, поскрипывая сапогами, ушел в кабинет, разулся, сунул ноги в комнатные туфли, сильно растер виски ладонями и, несмотря на позднее время, позвонил Гнетову. Виктор сразу же снял трубку.

— Точно не в Москву они уехали? — спросил Август Янович.

— Я проверял, товарищ полковник, в Никольском отдыхают…

Штуб переставил телефон на тахту, лег, закурил и сказал:

— А потом? Ведь уедет, непременно уедет.

Гнетов молчал.

— Приговор Палию вынесли? — погодя спросил Штуб.

— Завтра.

— Ну ладно, завтра так завтра. А Сергей что делает? Не спит?

— Соловьев на Унче слушает, — усмехнулся Гнетов. — Еще не возвращался.

— Ну ладно, спи.

В передней что-то загрохотало, Штуб прислушался — это мальчики под руководством Зоси стаскивали с антресолей кровать для Алексея. И кошка шипела: псы, видимо, в общем шуме предприняли на нее атаку. Штуб открыл шкаф, достал белье, одеяло, постелил себе с присущей ему педантичностью и аккуратностью, разделся, закурил. А когда пришла Зося, он читал:

— Опять Пушкин? — спросила Зося, заглянув в книгу.

— Он.

— Почему ты всегда его читаешь?

— Потому что у него есть про то, что мне нужно, чтобы жить, — протирая очки, сказал Штуб. — Понятно?

— Например?

— Пожалуйста!

Он заложил дужки очков за уши, полистал томик и прочитал:

— Но дальше «взыскательный художник»? — сказала Зося. — Я-то помню. И вообще называется «Поэту». При чем здесь ты?

— При всем, дурачок, — сказал Штуб. — В том-то и дело, что у Пушкина все про всех.

— А ты отвечаешь за все?

— Пытаюсь. Но не так-то оно просто.

Вошел Алик — в трусах, с напряженным выражением лица. Мать и отец смотрели на него молча, ждали.

— Я никогда вам этого не забуду, — сказал маленький Штуб, изо всех сил стараясь говорить как можно «не по-девчоночьи». — Вам обоим — и тебе в частности, папа. И этот портвейн, и как вы незаметно…

Подбородок Алика дрогнул, но он не поддался чувствительности и заключил своей излюбленной темой:

— А в тягость вам мы не будем. Немедленно по окончании семилетки начнем работать. И он, и я. Мы твердо убеждены, что так будет правильно.

И плотно затворил за собой дверь.

— Да, еще, — сказала Зося, — ты слышал про Богословского?

Штуб вопросительно взглянул на жену.

— Он умер, потому что его обвинили во взятках.

— Как это «во взятках»?

— Будто ему бочку спирту привезли за операцию. Будто есть приказ: иногородних, без прописки в Унчанске, в здешнюю больницу не класть, а Николай Евгеньевич будто за взятки оперировал иногородних и даже таких, которые были безнадежными, так что заведомо не мог помочь.

Штуб все молчал.

— Что ты на меня так смотришь? — спросила Зося.

— Потому что это — гадость.

— Конечно, гадость. Но об этом и рассказывают, как о гнусной сплетне.

— Кто рассказывает?

— Все. У нас в библиотеке на выдаче об этом только и разговоров. Будто, когда Богословского вызвали к какому-то начальству, он едва пришел — у него было совсем худо с сердцем. Странно, что ты ничего не знаешь.

— Узнаю! — пообещал Август Янович.

И в ближайшее же время узнал, хоть эта история непосредственно его учреждения и не касалась, как выразился майор Бодростин, которому отлично было ведомо, что «в профиле» работы органов госбезопасности, а что «не в профиле».