помилование и прощение, вновь «бобер» стал «добер» к ней, лично к ней, и быть теперь худу одному лишь Штубу.

Жуя губами сигару, генерал набрал номер телефона и, явно сдерживая себя, рассказал кому-то — она так и не поняла, кому именно — «отвратительную» историю «новоявленного Ежова» из Унчанска. Говорил он, не стесняясь в выражениях и не затрудняя себя выбором телефонных слов, нисколько не защищал Палия, а лишь с бешенством утверждал полную непричастность «врача Горбанюк» ко всему этому делу.

— Эти штуки должны быть не только прекращены, но и виновники их должны быть сурово наказаны, — говорил он, срываясь от бешенства на тот самый тенорок, которым крикнул когда-то Инне, что она «подлец души». — Во всем этом надобно разобраться. Кричать, топать ногами, угрожать — кому?

«А сам как ты топал?» — успокаиваясь, но продолжая плакать уже искусственными, а не естественными слезами, думала Инна и наслаждалась в то же время мечтой о грозе, которая с ее помощью собирается над Штубом и которая непременно ударит, потому что генерал-доктор по своему положению не стал бы звонить лицу незаметному, а говорит он, видимо, с большим и решающим начальством…

Наконец профессор-генерал положил трубку. Лицо его, оживившееся во время собеседования, вновь побледнело — пирамидон не избавил от мигрени. И голубые гневные глаза смотрели мимо Инны Матвеевны — вдаль.

— Вас хоть не били? — осведомился он.

Она промолчала с таким видом, что не хочет еще ранить его душу.

— Сядьте, — распорядился он, — выпейте рюмку коньяку.

Инна Матвеевна отрицательно потрясла головой, будто говорить еще не могла.

Он протянул ей рюмку, налитую до краев. Она всхлипнула и выпила.

— Ваша история с разводом и прочим — история грязная, — вдруг впившись в нее глазами, заговорил он. — Я не хотел вас видеть именно из-за этой гадости. Вы вели себя недостойно — у меня сведения точные…

— Вероятно, — кротко согласилась она, — но когда любишь человека, разве так просто держать себя с достоинством?

— А вы любили его? — изумился генерал, которому такой поворот, при его душевной ясности, никак не мог прийти в голову.

Она молчала.

— Любили?

— Я — однолюб, — тихо произнесла Инна Матвеевна. — Да, да, гадость, грязь… Я способна была убить… Когда я увидела эту военно-полевую жену, на меня что-то нашло.

Слезы вновь хлынули из ее красивых глаз. Ей и вправду теперь казалось, что тогда на нее что-то нашло.

— Это так, — сказал генерал задумчиво, — это верно. Я читал, такое бывает…

Перед его умственным взором предстала Лариса Ромуальдовна — такая, какой он всегда ее видел: красавица сестричка в ту давнюю войну, в дни отступления через Бучач, высокая, гибкая, ушедшая на фронт по велению сердца из чиновной и богатой семьи.

— Завтра она вернется, — услышала Инна Матвеевна.

— Кто?

— Лариса Ромуальдовна. И мы втроем отобедаем в «Арагви». Согласны?

— А меня не разлучат с Елкой?

— Вы сошли с ума, — усмехнулся генерал. — Как бы вашего Штуба, или как он там, не разлучили с Унчанском…

Вдвоем они выпили еще по рюмке коньяку. Прощаясь, генерал бережно поцеловал ее руку, он согласился, что сейчас ей не до «Арагви».

— И все-таки, — произнес он уже в передней, — все-таки, дорогая моя Инночка, не ставьте на себе крест. Вы молоды, вашей дочке нужен отец. И хозяин в доме тоже нужен…

Глаза ее еще раз, последний, наверное, наполнились слезами, нервы срабатывали только когда надо. И с тихой твердостью Инна Матвеевна произнесла:

— Нет, профессор. Это невозможно. Я Елке — и отец и мать. А личная жизнь — разве работа не есть главное в личной жизни? Вы помогли мне стать в Унчанске врачом, я лечу, неужели этого мало?

Разве мог он запомнить, что именно она делает в Унчанске? Пусть думает, что лечит. Таким это нравится. Он ведь сам до сих пор лечит, недаром она и поймала его у подъезда клиники.

— Если что — напишите! — услышала она уже в пролете лестницы.

От нечего делать она прошла насквозь Петровский пассаж и увидела свободное такси. Деньги Палия, вынутые из сейфа, были при ней, большие деньги, огромные. Покупать нынче ей ничего не следовало, хоть комиссионные магазины и ломились от вещей, которые жгли ей глаза. И, усевшись в машину, она велела везти себя за город, но с тем, чтобы остановиться по пути у хорошего магазина, она собралась к подруге на праздник, день рождения, что ли, с пустыми руками неловко…

Лгала она от возбуждения, оттого, что ее дело вдруг сделалось, оттого, что в Москве так явственно пахло весной, оттого, что еще один рубеж остался позади и что сейчас ей никакие пути не заказаны.

— Обрат придется оплатить, — сказал шофер.

— Получите.

— Это по счетчику, — покашлял водитель. — А вообще-то…

— А вообще-то наши советские люди на чаек не просят, — с удовольствием поставила на место Инна Матвеевна зарвавшегося шофера. — Правильно я говорю?

Шофер взглянул на нее искоса и усмехнулся — бывают же такие дамы при Советской власти…

Вера Николаевна Вересова «снимала» половину дачи у матушки профессора-полковника Кофта, которая была уже столь стара и беспомощна, что нуждалась в квалифицированном уходе такой интеллигентной женщины, какой Кофту представилась Нина Леопольдовна. И Вера, как врач, приглядывала за старушкой. А к вечеру приезжал сам профессор, иногда с Цветковым, который появлялся тут только в штатском, быстро пробегал еловой аллейкой к дому и с веселой усмешкой утверждал:

— А что поделаешь? Этого у нас не любят.

Инна Матвеевна, за неимением знакомых в Москве и потому, что не достала номера в гостинице, а также из-за того, что Вера Николаевна ей понравилась в пути, на следующий же день разыскала ее и поселилась в одной комнате с Наташей.

В нынешний вечер, следом за Инной Матвеевной, прикатили Цветков с Кофтом и тоже привезли того, что именовалось у них «харчишками». Наташа спала, Нина Леопольдовна слушала рассказы старой матушки Кофта про то, как она лечилась в Каннах и как ее покойный муж ни в чем ей не отказывал. Цветков сбросил пальто, погладил своего наперсника по плешивой голове, ущипнул за щеку и сказал Инне:

— Хорош бестия? Между прочим, далеко пойдет, башка блестяще организованная. Трусоват, правда, но мы перековываемся, очень даже перековываемся…

Профессор Кофт круто покраснел, но промолчал, старательно откупоривая бутылки и открывая банки с консервами. Цветков сидел отвалясь в старом шезлонге, покуривал, чему-то посмеивался. Вера Николаевна расставляла на столе хрусталь матушки Кофт — это все перекочевало в несколько приемов с той половины на эту, на вересовскую.

В круглой печке потрескивали сухие дровишки, на белой скатерти сиял и переливался хрусталь, на душе у Инны Матвеевны, в первый раз со дня появления проклятого Палия, было легко и свободно. И коньяк, который выпила она у доброго «бобра», все еще чуть кружил ей голову.

— Ну, за счастье в этом доме, — сказала она, немножко завидуя Вере Николаевне и ее уже определившемуся будущему, — за вас, Верочка, а следовательно, и за вас, Константин Георгиевич…

— Это в смысле свата? — остро усмехнувшись, ответил Цветков. — Что ж, я не без удовольствия!

Вера Николаевна печально и иронически улыбнулась, Инна Матвеевна ничего не поняла и выпила залпом свой противненький мускатель; Кофт сидел с неподвижным, тяжелым, обвисшим лицом. Рюмка в его руке мерно вздрагивала.