сам. Он ведь знал, куда рискнул проникнуть, готовился к капканам, унижениям и даже пыткам, роль себе сочинил и выстроил и вдруг - к собственному изумлению - повел себя гордецом, дерзил собеседникам. 'А зачем они кривлялись? - начал оправдываться Шеврикука. - Кривлялись-то зачем?.. Голосами дурными верещали, щипались, вспоминали Риббентропа, балаган устраивали... Зачем?..' 'Их право, - тут же ответил себе Шеврикука, - не они тебя приглашали, ты сам изволил их посетить'. Отважившись двинуть в поход, был согласен на любого собеседника, да что согласен - мечтал о любом собеседнике, а заполучив его, надо полагать, что и не 'любого', принялся ему хамить. И тогда еще терпение у них не иссякло. Хотя бы два слова существенных они желали от него услышать. Коли сам приволокся. И не услышали. Возможно, их устроили бы и 'Чаша Грааля', а он и о ней не сказал. ('Далась тебе эта 'Чаша Грааля'!' - опять удивился себе Шеврикука.) Дурак, он и есть дурак, добавить тут нечего. Ну, живой, ну, вернулся, а дальше что? Что дальше-то? Ведь он уже и в мыслях выкорчевал себя из привычной жизни. К тому же как пребывать здесь, как служить после воскресных посиделок? 'А-а-а, - в отчаянии решил Шеврикука, - сяду-ка я на больничный. Выправлю-ка я больничный и отсижусь. И дядя, уполномоченный, фикус меня не достанет. А там посмотрим!' Добывать больничные Шеврикука и при непоколебленных состояниях своей натуры был умелец, теперь же и ловчить не стоило, а надо было лишь предъявить дежурному знахарю спину и задницу ('сдувал пыль с лампочек, рухнул вместе с люстрой, сами знаете, какие выпускают, пусть и по конверсии') и удалиться от недоброжелателей в спасительное укрытие постельного режима. И Шеврикука немедля посетил ночного знахаря. Дежурил тот в калеко-пункте на четвертой липе (если встать передом к Хованскому проезду) Поля Дураков, зевал в безделье. Бумагу выправил вмиг. Шеврикука получил снадобье для растирания ('нынче туда добавлены шакальи выбросы, из Замбии, некоторые суют вовнутрь, но я бы не советовал'). В малахитовой вазе Шеврикука решил обдумать происшествие дня заново и всерьез, мысли по дороге от пруда и домой казались ему теперь неразумными, зыбкими, суетными. Но тут же ощутил сигнал: в его подъездах опять нарушалось благонравие. 'Нет меня! - протестуя, в воздух, сделал заявление Шеврикука. - Я больной! На больничном! Болею болезнью!' Но шум опять происходил из окрестностей квартиры активиста Радлугина. 'Ну попадитесь мне сейчас подлец Продольный и уполномоченный дядя!' возмечтал Шеврикука. Однако и сам Радлугин, так и не вознагражденный ведомствами судьбы розовым унитазом, был встревожен и раздосадован не менее, нежели Шеврикука. Шумели над ним, в квартире кандидата наук Мельникова, и на ближних пролетах лестницы. Радлугин звонил в 'Скорую', в милицию, к пожарным, машины приезжали - и белые, и желто-синие, и красные. Но и отбывали. Выяснив причины ночного праздника, лица, вызванные Старшим по подъезду, проявляли непростительное благодушие, никого не брали, не окатывали струей, никого не убеждали резиновыми доводами, а говорили: 'Историческая неизбежность. Человечество прощается с прошлым. Пусть порезвятся напоследок. К шести разойдутся'. Уснуть супруги Радлугины не могли, в пижамах толклись у двери, приоткрытой на две цепочки, и время от времени обращались к народу с пронзительными призывами и назиданиями. 'Не митингуйте, - отвечали им без злобы, но с усталостью и печалью. - Вот метро поедет, и мы уберемся'. А стрелки подтянулись к трем. Шеврикука в приличном виде ввинчивался в компании курящих вблизи квартиры Мельникова и скоро вызнал все обстоятельства. Вот что было. Упразднили Департамент Шмелей. Длиннее: Департамент, управлявший полетами шмелей. В бумагах название Департамента выглядело еще более протяженным. Дело к тому шло. Той самой исторической неизбежностью, о которой справедливо напоминали Радлугину медики, милиционеры и пожарные, Департамент был поставлен в очередь. Теперь номер его выкликнули. Упразднили. Разогнали. Изничтожили. Компот сварили из чиновников, объявив, что накладно надзирать из первопрестольного населенного пункта над шмелями, да и противно это естеству природы, пусть перепончатокрылые летают, кушают, плодятся и совершенствуются сами по себе. Патриоты Департамента учинили прощальный бал. Гуляли в ресторане. Когда утихли, околев, ламбады и эскадроны мыслей шальных, решили продолжить. Кто где. Вспомнили, что талант, а может, и гений Митя Мельников, малахольный и великодушный, может многих вместить в своей холостяцкой квартире. К нему и бросились. И хорошо сидели. Теперь догуливали, курили, зевали. Впрочем, иные были еще резвые и неутоленные. - Ба, и вы здесь! - Шеврикуку хлопнули по плечу. - Я? - Шеврикука даже растерялся. - Да, я здесь... Здесь я... Приветствовал его квартиросъемщик Сергей Андреевич Подмолотов, проживавший на втором этаже и хорошо Шеврикуке известный. - Вы тоже, что ли, в нашем Департаменте работали? - обрадовался Подмолотов. - А я и не знал. Я сегодня со многими познакомился, с кем, оказывается, работал. - Нет, - сказал Шеврикука. - Я здесь случайно. Я ведь тоже живу в этом доме. Возможно, мы с вами сталкивались во дворе, в магазинах, в очереди за квасом... - И не только за квасом! - рассмеялся Подмолотов. - То-то я вижу - лицо знакомое. - Конечно, конечно, - закивал Шеврикука. - И мне ваше. - А на Северном флоте вы не служили? - Нет. На Северном я не служил. - Тогда, наверное, в Севастополе? - Нет. И в Севастополе я не служил. - Ну и ладно. Тем более следует промочить горло. Пойдемте к Мельникову. И Подмолотов повлек упиравшегося Шеврикуку из коридора к столу. Сергей Андреевич Подмолотов был мужчина шумный, из породы громобоев, он и носом издавал громкие звуки, нос этот был солидный, трубой, напоминал нос Корнея Ивановича Чуковского. Сергей Андреевич в Департаменте трудился в должности инженера по технике безопасности, но и во дворе и в доме его знали прежде всего как бывшего и доблестного моряка. Срочную службу он проходил на непотопляемом крейсере 'Грозный'. Его и называли во дворе не Сергеем Андреевичем и не Серегой, а то Крейсером, то Грозным. - Митя! Мельников! - загремел Подмолотов. - Смотри, кого я привел! Вот, видишь! - И уже шепотом: - Запамятовал, как вас именуют, в голове нынче все перемешалось, извините... - Меня? - замешкался Шеврикука. - Игорем Константиновичем... Он сам себе был удивлен. Случались эпизоды, когда в людских компаниях и передрягах ему приходилось придумывать себе имя и отчество. Но 'Игорь Константинович' никогда не являлось ему в голову, и не было никаких объяснений, почему теперь он объявил себя именно Игорем Константиновичем. Впрочем, никто на него, похоже, не обратил внимания. Дмитрий Мельников, узкий в кости, деликатного сложения блондин, кивнул из вежливости. И ему, наверное, лицо Шеврикуки показалось знакомым. Но Мельникова, вцепившись в куртку, тянул к себе возбужденный собеседник с намерением то ли расцеловать Митю, то ли плюнуть ему в физиономию. И собеседник этот проживал в Землескребе. Департамент в пору расположения к нему городских властей выбил здесь немало квартир. Собеседник Мити был экономист Дударев, красавец мужчина лет тридцати пяти с коварными тонкочерными усами графа Люксембурга или князя Эдвина, покорившего королеву чардаша, вертопрах и плясун, в словесных баталиях способный обескуражить и самого Радлугина. Наконец, Дударев расцеловал Митю. Но тут же гордо оттолкнул его от себя и сказал: - Ты - мельник, колдун, обманщик и вор, и дело наше, еще и не начатое, а значит, и тем более хрупкое, желаешь предать! - Почему я обманщик и вор? - пьяно пробормотал осевший на стул Митя. - А потому что опера есть такая композитора Фомина 'Мельник - колдун, обманщик и вор'. Или сват. Не важно. Лучше вор! Ну ладно, мельник ты теперь только по фамилии. И небось уже не колдун. Стало быть, остался только - обманщик и вор! - Почему я обманщик и вор? - обиженно повторил Митя. - Почему я... - Ты, Дударев, не прав, - вломился в разговор Подмолотов. - Ну конечно, Митька уже не мельник. И где они, мельницы, где? Где мука? Где вермишель и рожки? Но колдуном-то он может быть, их-то хватает! - Могу! - тут же откликнулся Мельников. - Колдуном - могу! И прабабка моя была колдуньей. Под Дмитровом. В селе Ольгово, в имении Апраксиных, там, где Пиковая Дама на портрете... Колдуном - могу! Сил у Мити хватило лишь на это заявление, веки его смежились, он заснул. - Все он врет! - заключил Дударев. - И дело наше поддержать не желает! - Какое дело? - спросил Подмолотов. - Тише! Тише! - зашипел на него Дударев. - Неугомонный не дремлет враг! Сейчас же из угла комнаты воздвигся человекобык с бокалом в руке и запел: 'Смело мы в бой пойдем за власть Советов и-и-и, - палец певца поперся вверх, превращаясь в восклицательный знак или в жезл управителя движением, - и-и-и как один умрем в борьбе за это!' 'Бордюков, успокойся!' приказала певцу крепкая обильная дама, похожая на метательницу ядра, сама будто выложенная из ядер, за столом она хозяйничала, и ее слушались. Вот и Бордюков, испив из бокала, крякнул, сел и успокоился. 'Бордюков - это наш кадровик. И по общим делам... - зашептал Шеврикуке Подмолотов, видимо посчитавший, что свежего человека следует просветить. - А соседка его Совокупеева, она передовых взглядов и всегда в президиумах, тоже экономист, как и Олег Дударев, но сознательностью выше... А вон та барышня, раскраснелась вся, это наша прелестная Леночка Клементьева, музыковед, она из музыкального управления. Бывшего, конечно, бывшего...' 'Какое в вашем Департаменте могло быть музыкальное управление?' усомнился Шеврикука. 'А как же! - Подмолотов сомнениям Шеврикуки чуть не обрадовался. - А моряк-то великий, пусть и не служил на крейсере 'Грозном', но за сколько лет все предвидел и написал 'Полет шмеля'! Леночкино управление занималось биомузыкой, расшифровкой