Он увидел самого себя в синей тюремной робе в кабинете начальника тюрьмы, и начальник сказал ему, что Лора погибла в автомобильной катастрофе. Он увидел выражение собственного лица — он был похож на человека, который вдруг почувствовал, что мир про него забыл. Он преисполнился чувством сострадания к этому человеку, которому внезапно стало одиноко и страшно. Он поспешил прочь из затхлого кабинета начальника тюрьмы и вышел к мастерской по починке видеомагнитофонов на окраине Игл- Пойнта, за три года до предыдущей сцены. Кажется, за три. Да, точно, за три.

Он знал, что там, в мастерской, он расписывает под клоунов Ларри Пауэрса и Би Джей Уэста, ссаживая при этом об их лица костяшки собственных кулаков: буквально через несколько минут он отсюда выйдет, перекинув через плечо коричневый пакет из супермаркета, доверху набитый двадцатидолларовыми купюрами. Те самые деньги, про которые так никогда никому ничего не удалось доказать: его доля в их тогдашнем деле и еще немного сверху, потому что зря они надумали вот так просто взять и кинуть их с Лорой. Он был всего лишь водителем, но свою долю работы сделал честно, сделал все, о чем его попросила Лора…

На суде никто вообще не вспомнил про ограбление банка, хотя всем очень этого хотелось. Пока никто ничего не сказал, доказать что бы то ни было не получилось бы. А никто ничего и не сказал. И вместо ограбления банка прокурор вынужден был сосредоточиться на телесных повреждениях, которые Тень нанес Пауэрсу и Уэсту. Предъявил суду фотографии, сделанные в тот день, когда пострадавшие прибыли в местную больницу. Тень на суде защищаться и не пытался: так оно было проще. Ни Пауэрс, ни Уэст так и не смогли вспомнить причину, по которой началась ссора, но оба настаивали на том, что нападавшей стороной был Тень.

Про деньги никто не сказал ни единого слова.

И про Лору тоже никто ничего не сказал, а только этого Тени и надо было.

Тень начал подозревать, что ему, пожалуй, имело смысл выбрать дорогу приятной лжи. Он повернулся к мастерской по починке видеомагнитофонов спиной и по выбитой в камне тропинке вышел в комнату, которая была похожа на больничную палату; точно, это и была больничная палата в чикагской муниципальной клинике, и он почувствовал, как к горлу у него подкатил ком. Он остановился. Смотреть на эту сцену ему не хотелось. Но и дальше идти не хотелось тоже.

На больничной койке опять умирала его мама, как она уже умерла один раз, когда ему было шестнадцать, ну да, вот и он сам, угловатый подросток с прыщавым лицом цвета кофе с молоком, сидит возле больничной койки и читает толстую книгу в бумажной обложке, не в силах поднять на маму глаза. Тень решил посмотреть, что это за книга, обошел вокруг койки и наклонился ближе. Он стоял между стулом и койкой, переводя взгляд с мамы на неловко сидящего на стуле мальчика, уткнувшегося носом в «Радугу тяготения»,[123] который пытался убежать от материнской смерти в Лондон времен Второй мировой войны, притом что сугубо литературная фантасмагория книги на самом деле не давала ему ни выхода, ни успокоения.

Мамины глаза были закрыты, она пребывала в морфиновом царстве покоя: то, что казалось ей очередным приступом серповидно-клеточной анемии, еще одним вошедшим в привычку приступом боли, который следует переждать, оказалось на поверку лимфомой. И когда врачи это выяснили, было уже слишком поздно. Кожа у нее приобрела лимонно-серый оттенок. Ей было чуть за тридцать, но выглядела она значительно старше.

Тени захотелось встряхнуть себя, того нелепого подростка, которым он был когда-то, заставить оторваться от книжки, взять ее за руку, поговорить с ней, сделать хоть что-нибудь, пока она окончательно не ускользнула из этого мира, а осталось ей совсем недолго, и он об этом знал. Но дотронуться до самого себя он не мог, а потому продолжал читать; вот так мама и умерла, пока он сидел рядом и читал эту толстую книгу.

После смерти матери он практически перестал читать. Литературе верить нельзя. Какой от книжек толк, если они не в состоянии уберечь тебя от чего-нибудь вроде этого?

Тень вышел из больничной палаты и двинулся дальше по извилистому коридору, который уходил куда-то вниз, в самую земную глубь.

Потом он снова увидел маму и глазам своим не поверил — такая она была молодая: ей, наверное, и двадцати пяти-то еще нет, и никаких болезней у нее еще не обнаружили. Она в квартире, в очередной съемной посольской квартире где-то в Северной Европе. Он оглядывается вокруг в поисках хоть какого-то ключа к ситуации и видит самого себя: мелкого засранца с большими серыми глазами и темными волосами. Они с мамой ругаются. Еще не услышав ни единого слова, Тень уже знает, о чем спор: в конце концов только на этой почве они и ссорились, а больше ни на какой.

— Расскажи мне об отце.

— Он умер. Не доставай меня.

— А кто он был?

— Забудь про него вообще! Он умер, нет его, и ты ничего в этой жизни не потерял!

— Покажи мне его фотографию.

— Нет у меня никакой фотографии, — говорит она, и голос у нее становится тихим и яростным, и он знает, что если и дальше будет задавать вопросы, она на него накричит или ударит, а еще он знает, что не перестанет задавать вопросы, — поэтому Тень развернулся и пошел по туннелю прочь.

Туннель змеился, и петлял, и закладывал кольца, наводя его на мысли о змеиной коже, о кишках и о самых глубинных, уходящих бог весть в какие подземные тверди корнях дерева. По левую руку у него обнаружился водоем; он услышал, как капает в него вода, еще издалека, но вблизи оказалось, что падающие откуда-то сверху струйки практически не нарушают зеркальной чистоты поверхности. Он опустился на колени и напился, зачерпывая воду рукой. Потом пошел дальше и неожиданно для себя очутился на танцплощадке с плавающими по полу яркими пятнами флуоресцентного света: будто попал невзначай в самый центр вселенной, и все на свете звезды и планеты вращаются теперь вокруг тебя. Но он не слышал никого и ничего, ни музыки, ни людей, которые пытались перекричать музыку, он смотрел во все глаза на женщину, в которой, пожалуй, даже и не признал бы при других обстоятельствах собственную мать, потому что в те годы, когда он ее знал, она такой уже не была — да что там, здесь она почти ребенок…

И она — танцевала.

Тень поймал себя на том, что ничуть не удивился, когда узнал ее партнера. За прошедшие с этих пор тридцать три года он практически не изменился.

Она была пьяна: Тень понял это с первого взгляда. Не то чтобы совсем пьяна, просто она не привыкла к спиртному, а через неделю или вроде того ей садиться на пароход, направляющийся в Норвегию. Пили они «маргариту», и соль так и осталась у нее на губах и на тыльной стороне ладони.

На Среде нет ни костюма, ни галстука, но заколка в форме серебряного дерева, пришпиленная к нагрудному карману рубашки, сияет и переливается, когда на нее попадают лучи прожекторов. Прекрасная пара, если, конечно, закрыть глаза на разницу в возрасте. В движениях Среды сквозит мягкая волчья грация.

Медленный танец. Он притягивает ее к себе, и его огромная лапища по-хозяйски обхватывает ее пониже талии, он прижимается к ней. Другой рукой берет девушку за подбородок, поднимает ее лицо вверх, и вот они уже целуются прямо здесь, на танцполе, а разноцветная переливчатая вселенная крутится и вертится вокруг.

Очень скоро они уходят. У нее кружится голова, она на него опирается, чтобы не упасть, и он ее уводит.

Тень закрыл лицо руками и не пошел следом: у него не было ни малейшего желания наблюдать за сценой собственного зачатия.

Зеркальная иллюминация исчезла, и теперь единственным источником света осталась крошечная луна высоко над головой.

Он двинулся дальше. На очередном повороте на секунду остановился, чтобы перевести дыхание.

И тут же почувствовал, как по его спине нежно прошлась чья-то рука, а потом тонкие пальчики