последует: 'Это ж замечательные вещи!'

Вот так: знают книги, знают повести, но не знают автора! Тоже феномен читательский, тоже загадка, и загадка тем удивительней, что не только читатели, но и многие, так сказать, 'собратья по перу', 'работники одного цеха' мало или совсем не знают творчества Константина Воробьева. Однако не было еще случая, чтоб, отрекомендовав кому-то книги моего ныне уже покойного товарища и собрата по войне и работе, я услышал бы: 'не понравилось', 'не показалось'. Наоборот: всегда письменно или устно благодарили меня читатели за то, что 'открыл замечательного художника, к стыду моему, как-то пропущенного...'

Печататься Константин Воробьев начал в середине пятидесятых годов, сперва в провинции, затем в Москве, и не где-нибудь, а в 'Новом мире', где появиться в ту пору мог писатель не просто сложившийся, но и владеющий 'крепким пером'.

Он долго и трудно шел в литературу, его рукописи громили московские рецензенты в журналах и издательствах, громили беспощадно, изничтожающе - я потом узнал их, этих 'закрытых' рецензентов, - громили они и меня, и в конце концов убедился, что это в большинстве своем несостоявшиеся писатели- теоретики, всё и вся знающие про литературу, но не имеющие писательского дара.

Чтобы существовать самим в литературе, кормиться - им надо было оборонять себя и свое утепленное место, и в первую очередь обороняться от периферийной 'орды', от этих неуклюжих, порой угловатых и малограмотных, но самостоятельных и упорных, жизнь повидавших мужиков. Имеющие за плечами институтское или университетское образование ретивые литературоведы, подобные некоему Дажину из 'Красной звезды', какое-то время успешно справлялись с нашим братом, сдерживали на 'запасных позициях', но когда их 'скрытая оборона' была прорвана, они взялись трепать нас печатно, и доставалось нам все больше за 'натуралистическое видение жизни', за 'искажение положительного образа', за 'пацифизм', за 'дегероизацию', за 'окопную правду', которую один, ныне уже не процветающий писатель назвал 'кочкой зрения', хотя сам 'воевал', между прочим, в армейской газете и что такое окопы - представлял больше по кино и по наградным реляциям, кои изучал вдали от боев, в штабах, а туда их посылали с передовой ротные 'писаря' - в нашем дивизионе это делал мой друг Ваня Гергель, - для большего веса и важности сочиняя подвиги и в меру своей не очень цветистой фантазии всячески приукрашивая наш моральный облик.

В особенности доставалось за 'окопную правду', за 'натуралистическое' изображение войны и за искажено 'образа советского воина' Константину Воробьеву. Но у периферийных писателей той поры, в первую голову у бывших фронтовиков-окопников, а не у тех, что мешками проливали кровь в газетах и после войны сумели доказать доверчивым читателям, что именно там, в газете, и была настоящая, самая страшная война, в конце концов образовалось своего рода товарищество, которое, как правило, начиналось с переписки, с заочного знакомства. И мы прекрасно понимали и были единодушны в том, что когда читателя долго кормят словесной мякиной, пусть она, мякина, и о войне, - у него, у читателя, появляется голодная тупость и малокровный шум и звон в голове.

Читая послевоенные книги, смотря некоторые кинофильмы, я не раз и не два ловил себя на том, что был на какой-то другой войне. (К. Воробьев уверял меня в том же.) Да и в самом деле: как иначе-то думать, если вот под песню 'клен зеленый' воюют летчики, даже не воюют, а выступают на войне: 'Парни бравые, бравые, бравые!..' И так вот красиво выражаются: 'Война - дело временное, музыка - вечна!' - И-и... взмах руки: 'Кле-он кудр-рявый! ..' - летят вверх эшелоны, цистерны, - 'рас-кудр-рявый!..' - и лупит в хвост удирающему фрицу краснозвездный сокол, аж из того пиротехническая сажа и киностудийные клочья летят! Еще раз: 'Р-раскудр-рявый!..' - и в землю врезается бомбовоз, разбегаются ошеломленные враги, все горит, все бежит, - и как-то в кинотеатре я тоже заподпрыгивал на сиденье и в ладоши захлопал вместе с ребятишками школьного возраста - до того мне поглянулась такая разудалая война.

Или вот еще: смертельно раненная девица поет романс: 'Ах, не любил он, нет, не любил он...' - и палит из автомата по врагам, палит так много, что уж в рожке немецкого автомата не сорок, а тыща патронов должна быть, - это она под романс-то, 'красивая и молодая', заманивает фашистов в темь леса, на неминучую погибель.

Но там, на некиношной войне, на настоящей, дяди баскетбольного роста, со штангиста Алексеева телосложением, раненные в живот (редко кто с этим ранением выживал), криком кричали 'маму', безбожники - Боженьку кликали и, уж срамотища сплошная, - доходило до того, что умоляли: 'Добейте, братцы!..'

Конечно, при подобном, до конца так и не избытом 'творческом климате' и чудесах искусства и литературы, писателям вроде Константина Воробьева было тяжело жить и работать, и не надо изображать дело так, будто у ворот Союза писателей, у парадного подъезда, под вывеской 'Добро пожаловать!' - с утра и до вечера стоят Марков и Михалков с хлебом-солью и трепетной ладонью гладят молодые дарования, умиленно повторяя: 'Проходите, пожалуйста!'

Повторяю: у даровитого человека судьба была, есть и будет отдельная. У даро-ви-то-го! Возьму на себя смелость заявить, что у Константина Воробьева не только жизнь, но и творческая судьба была не просто отдельной, но исключительной.

Примерно к середине шестидесятых годов творческое братство писателейфронтовиков, быть может, и не широкое, но стойкое, приобрело уже заметные очертания. Бывшие истинные вояки, пришедшие в литературу почти все одинаково трудно, прорвали сопротивление окопавшегося в лакировочной литературе 'противника'. Об этом непростом и нелегком становлении тогдашней молодой литературы даже нынешняя вроде бы все знающая критика помалкивает, а стоило бы ей вместо того, чтобы перемалывать молотое, хвалить хваленое, поинтересоваться архивами хотя бы того же Константина Воробьева и почитать ответы из столичных изданий - удивительные бы документы они для себя открыли! У меня, например, хранится ответ Павла Шебуневича, подписавшегося Шебуниным, из журнала 'Огонек' на рассказ 'Солдат и мать', в котором он советует обратить внимание Пермской писательской организации на 'идейное мировоззрение' молодого автора, намекает, что и документы его не мешало бы проверить...

Но чем периферийщиков больше игнорировали, оттирали и унижали, тем они жадней и привязчивей следили друг за другом, и, прежде чем пожать руку собрату по войне, зачастую уже досконально знали его творчество, вступали в переписку, поддерживали как могли, иногда и печатно. Но и требовали друг от друга будь здоров, ибо хорошо знали: чтоб нам утвердиться и устоять в литературе, нужно работать в десять, в сто раз больше тех, кто учился, самосовершенствовался, наполнял свой культурный уровень в ту пору, когда мы дрогли в военных окопах, а затем боролись с разрухой и нуждой.

Для меня был и остается главным судьей в литературе мой лучший друг Евгений Носов, с которым мы познакомились и сошлись на Высших литературных курсах. Да зачтется на небесах тому руководителю Союза писателей, который придумал эти курсы, а мы, периферийные писатели, особенно бывшие вояки, пропустившие время учебы, век за него Богу молиться будем! Если мой рассказ или повесть 'показались' Носову, он признал и принял новую вещь - можешь смело тащить ее в любой журнал, в любое издательство. Нежный, добрый человек, он становится беспощадным, когда дело доходит до творчества, и требует с тебя так же, как и с себя, ибо по себе знает: чтобы выбиться в люди, нам, много не добравшим в образовании, надо работать сильнее бойких, языкастых столичных молодцов, которые, не снимая шапки, входят в любой журнал, даже к главному редактору, и запросто с ним калякают, закинув ногу на ногу, не спросясь, курят в священных для нас кабинетах. Нам надо писать и отделывать свои произведения так, чтобы никаких 'прений' не было насчет 'качества продукции', чтобы редакторы и другие деятели литературы морщились, называя нас густопсовыми реалистами, но отправляли рукопись в набор, потому что девать-то некуда, - это как в отечественном боксе иль в футболе: когда наши выступают за границей - надо биться с таким преимуществом, так убедительно побеждать, чтоб даже сплошь почти предвзятые судьи засчитывали бы очки и голы, и пусть против воли, но показывали бы на центр поля.

Не надо забывать и такой фактор: в пору нашего становления как литераторов умами властвовала так называемая 'исповедальная' литература, против которой я лично ничего не имею - она хотя бы уже тем полезна, что вызвала ответную реакцию и ускорила приход литературы иной, так называемой 'деревенской прозы'. От нас в ту пору никто не взял бы в печать произведения, написанные на уровне: 'Он сказал. Она сказала. Он попросил. Она дала'. И посейчас никто не возьмет. Но уже по другим причинам, по причинам высокой требовательности, утверждению которой в немалой степени способствовало военное поколение писателей.

Нам приходилось и приходится работать так же, как на Войне, - все лучше и лучше. Иначе не победить.