совещания. У Вас сейчас самая пора, и не упускайте времени. В Ваши годы у меня лихо писалось, а вот как подкатило к 55-ти - сил-то и не хватает, с утра садишься, думаешь, горы сворочу, ан стр. 3-4 накалякал и выдохся. А раньше по пол-листа, бывало, строчил за один присест.

Нет, я не думаю, что Малюгин заподозрил нас с Вами в какой-то непорядочности. Он, конечно, был, возможно, обижен тем, что Вы не зашли, поскольку он Вас разыскивал. Скорее всего его смятению были причиной те самые новые указания, о которых по телефону мне ему, незнакомому человеку, говорить было неловко, а я еще об этом не знал. Уж наверняка 'Роман-газету' на будущий год нацелили на одни восторги.

У Наташи уж тоже после редактирования сняли два рассказа как слишком мрачноватые, что у нее новый приступ вызвало. Но, кажется, она у меня все же налаживается, может быть, даже мои животные боли послужили для этого стимулятором. Ваши дифирамбы ее сердцу так ее разжалобили, что она заплакала. Она у меня близкослезливая. И, конечно, Вы - единственный, кто ее понял.

Ну вот пока, кажется, и все.

Кланяются Вам и Толя, и Аннета, и Юра, и Карай.

Обнимаю и целую Вас. Марии Семеновне низко кланяюсь. Ее медведь, как Вы верно заметили, достойно украшает наш телевизор, только вот осыпаться начал, бедный. Наташа, поскольку малость оклемалась, пишет ей чего-то сама.

Привет Андрюше и дочке. И погладьте Мураша, ну что Вам стоит!

Ваш А. Макаров.

Дорогой Виктор Петрович!

Когда поедете на пленум, прихватите для меня рукопись новой повести - мне дозарезу нужно.

Будут ли ее печатать в 'Молодой гвардии' в No 12? Если будут, я бы мог попросить верстку у Искры. А вдруг они там отложили.

Привет от Наташи. Кланяемся Марии Семеновне.

А. Макаров.

Дорогой Виктор Петрович! Только вчера к вечеру дозвонился Малюгину. Неутешительный был разговор. Он, кажется, очень обижен, что Вы не встретились с ним и звонок мой прямо как оскорбление принял. Я, говорит, звонил ему в 'Москву', а его не оказалось. Мне надо было с ним поговорить. Я говорю, скажите мне, что и как. Нет, отвечает, мне с ним самим надо поговорить, сейчас у нас много дел, вот разделаемся, и сам ему напишу. Не любезен и официально сух. 'Знаете, у нас сейчас... вот мы тут обсуждаем...' и т. д. и т. п. И, по правде говоря, я почувствовал, что сейчас им Ваша повесть ('Кража') - 'не к масти козырь'. И так подумал, что ведь в этом году они ее не дадут уже, а в будущем, в будущем, наверное, 'Чапаева' будут перепечатывать. Или дадут от каждой республики по повести, или еще что-нибудь в этом роде. Сейчас ведь в одну линию уперлись, даже точку. 'Повесть-то, - говорю, ведь очень хороша'. - 'Угу, - мычит. - Это ваша статья о ней была в 'Л. Г.?' - 'Моя'. - И тут наступила пауза, значения которой я так и не мог понять. То ли она означала: понимаю теперь, почему ты звонишь, то ли еще что- нибудь... Оба молчим. Потом я уж просительно так: 'Но, может быть, Вы сами ему напишете?' - 'Да-да, - обрадовался он. - Напишу'. И таким тоном, лишь бы развязаться. На этом и развязались. Невезучий я в этом отношении, как ввяжусь что-нибудь 'пробивать', обязательно погорю. На душе муторно. Речь ведь не только о повести, но и о надвигающихся на нас юбилейных годах, которые подавят празднословием. А тут еще вечером пришлось идти в Дом дружбы на вечер Чаковского, делать вступительное слово. И опять, как не пойдешь? Учились вместе, и зла он мне не делал. Обижать отказом вроде не за что, да и ссориться совсем уж ни к чему, все-таки живем по принципу: ты мне - я тебе, у него газета.

Ночью снилось, что пришел в Союз, а там 'Новый мир' обсуждают. И мне очень хочется попасть на это обсуждение (во сне ведь всегда наоборот). А мне говорят, что обсуждать будут только секретари и мне не положено присутствовать... Дальше вообще началась какая-то чепуха. Встал утром, 'на улице сырость и слякоть... И грустно, и хочется плакать, и некуда силы девать'. Впрочем, так у Блока, а у меня только слякоть, и на улице, и вместо сил. Не хватает мне Вашей крепости характера, да и вообще Вас в нашем доме сейчас не хватает, только и слышишь: зачем рано уехал, да вот бы еще чтонибудь рассказал. Наташа Вас ругательски ругает за то, что Вы какие-то чепуховые рассказы Ваших друзей слушали, вместо того чтобы по редакциям бегать и с начальством заигрывать. До того все уши прожужжала, что напомнил ей мою старую эпиграмму (собственно, под Курочкина):

Когда вырастешь, поймешь

Без особенных абстракций,

Всех порогов не оббьешь,

Особливо у редакций.

Очень она меня всегда утешала, но ведь это так о себе думалось, а вот когда о другом - обидно.

А с Люкиным у меня ни хрена не вышло с повышением тиража - бумаги нет.

Ну, хватит хныкать. Надо держать хвост пистолетом. А может быть, лучше 'по ветру', а?

Кланяемся мы с Наташей Марии Семеновне. Вам шлют приветы мои ребята и Толя, который уже мечтает, как он поедет харьюзов ловить (он ведь мечтатель). На рыбалку мы, конечно, так и не выбрались!

Обнимаю Вас. А. Макаров.

А съезд-то уже перенесли на 21-е мая. Но, надеюсь. Вы до этого будете в связи с 'Мол. гв.' в Москве и уж, конечно, у нас, а не в каких-нибудь гостиницах Переделкиных.

По 'ЯСНЫМ ЛИ ДНЕМ'

Стр. 10 - 'вызывать из нее ригу'. Так говорят? Я не слыхал. Все говорят 'ездить в ригу'.

Стр. 18 - неподходящий абзац о казармах и муштре. Никогда не пройдет; Мог пройти разве лишь после манифеста 1905 года; между 1905 и 1912 годом. Ни в какие другие времена. И не надо дразнить редакторов, вызывая в них неприязнь к себе, ибо каждый редактор читает рукопись автора с потайной мыслью: 'Этот человек пришел меня погубить'.

Стр. 24, строка 3 - 'Вселял в них лучшие надежды' (я лишь как пример привожу эти слова). Нет-нет да и мелькнет где-нибудь вроде этих банальных вселяемых лучших надежд. При перепечатывании Вы сами заметите, где голос стукнет по пустоте.

Стр. 27 - насчет начала, что ожидает увидеть Серг. Митр., я все убрал бы. Вы все строите на контрасте - ждали, мол, оперного начала, а выскочил комсомолец. Но, во-первых, этих филиппик Вам никогда не пропустят, а вовторых, без сравнения, как ни странно, получается страшнее, хотя и как бы безобиднее, просто 'в машину запрыгнул' (один в Вашу пользу это 'запрыгнул') молодой парень, а как вдумаешься, ой- ой, именно обыденность-то, а не контраст с воображаемым, страшна.

Так что, как видите, замечаний немного.

В этот раз я был в Москве довольно долго и все время жил у Макаровых.

Еще в первый день, когда мы сидели в кабинетике Александра Николаевича, все так же неприбранном, с густым, тлелым запахом бумаги, заметил я на стеколке стола запись. 'Все и все, кого любим мы, - есть наша мука' - Бунин. А ниже - мелко, стесненно и все же явно не только 'для себя: 'Но люди, которых люблю я, так же должны понимать, что они не одни...'

Записи Александр Николаевич вел нерегулярно, стеснялся их, затасканную клетчатую книжечку упрятывал подальше, а тут вдруг так вот 'откровенно' - на виду, и я подумал, что в доме Макаровых сделалось всё еще болезненней и запутанней, пытался развеять подавленное состояние друга рассказами о Быковке, 'сказочками' - все шло мимо, тогда я сам, как-то незаметно для себя, перешел на 'серьезное'. С собой у меня было письмо читательницы, и я прочел его Александру Николаевичу:

'...Я самый свободный тип человека. Нет у меня ни государственной важности работы, есть с кем оставить детей, нет личных творческих дел, а служебные можно без труда потеснить... Да беда в том, что остальные-то трое из семейной 'четверки' живут по иным 'параметрам'. Отсюда и сложность. Всегда жила и продолжаю жить по законам сердечной привязанности, чутко отзываясь на доброту, на желание разделить печаль или одиночество.

Но с годами стала анархистом, схимником. Схима непонятна окружающим, раздражает их. Уж в этом году решаю не делать вечера по рождению, боюсь своим 'упрямым' видом огорошить и огорчить гостей. Вот недавно мужу сорокалетие справляли, так упрек заслужила, невесела, дескать. А смеяться и радоваться на людях я или отвыкла, или боюсь неправды. Это скорей всего.

Такими сложными кружевами плетется истина - 'радиус добра не безграничен', не всеобщ. Никто по- настоящему не понял ни единого поступка, ни единого слова, и люди невиновны в этом, за их восприятием стоит собственная дорога, философия, правда, судьба, все то, что резко разграничивает людей. Как это