девятнадцативечных писателей (благо, пускать меня стали не только в 'Книгу', но и в прежде совершенно недоступную 'Художественную литературу'). Главным делом же виделась редакторская работа в 'Литературном обозрении' - 'пробить' как можно больше качественных публикаций 'из наследия' (прежде запретного) и историко-литературных статей. Если уж писать про современность, то в 'свой' журнал.

Несмотря на это, весной 1990 года меня позвали работать в 'Знамя'. Заниматься тем же самым 'наследием'. Возглавлять специально для того созданный отдел, состоящий из одного меня. Быть членом редколлегии. (В 'Литературном обозрении' меня - беспартийного с неблагозвучной фамилией ввели в редколлегию очень поздно, отделом я к тому времени года два заведовал.) Лестно. После долгих разговоров с Сергеем Чуприниным (тогда первым замом), сочинив какую-то 'концепцию', я был представлен главному редактору и сказал роковое 'да'.

В родном журнале высшее начальство не обрадовалось. Но отговаривали своеобразно: 'Да, конечно, фирма. Но ведь работать будете не меньше, чем здесь'. О том, чтобы малость облегчить мне работу 'здесь', речи не шло, хотя я на это смутно надеялся. Как и вообще на лучшее - на реформу внутри 'своего' журнала. Реформа наметилась. Прошло какое-то собрание, где 'молодым' (моим товарищам и мне) были обещаны 'златые горы и реки, полные вина'. По сути, нам предложили вести журнал так, как сочтем должным. После шумно победительного заседания коллеги-единомышленники смотрели на меня вопросительно: с нами, мол, или в 'Знамя'? Разойтись было невозможно. Я сказал примирительно: 'Поехали водку пить, а там - посмотрим'. Поехали ко мне. Мне помнится, что окрошку ели, жена уверяет, что котлеты с гречневой кашей. Вообще-то одно другому не мешает, но что выпили основательно - это точно. Через несколько дней я позвонил Чупринину и стал что-то мекать. 'Так Подколесин?' - спросил Сергей Иванович. 'Подколесин', - ответил я с облегчением.

Так я не пошел работать в 'Знамя'. Зато пошел в очередной отпуск, вернувшись из коего узнал, что 'ЛО' реформироваться будет, но... (В аккурат об эту пору аналогичная история произошла с программой '500 дней'.) Я - в силу обязательств перед любимыми авторами - доработал до нового года. И ушел 'в никуда', что способствовало в дальнейшем моему превращению в критика. 'ЛО', продержавшись более-менее пристойно год с небольшим, надолго превратилось в полную бессмыслицу, ибо возникло 'НЛО'. 'Знамя' прекрасно обошлось без 'отдела наследия'. Обиделись на меня, кажется, не очень сильно.

По разного рода причинам дебют мой в 'Знамени' случился только через три с лишним года - 1993, No 12. Только что был подавлен белодомовский мятеж, то есть окончательно ликвидирована советская власть. Пришло новое время. При всех его грехах и бедах - время свободы. Статья моя называлась 'Двойной портрет на фоне заката' и, как мне кажется, соответствовала 'своеобразию текущего момента' не одним заголовком. Портретировались 'на фоне заката' поэт Тимур Кибиров и прозаик Алексей Слаповский - писатели по-настоящему свободные, живые, слышащие современность и жизненно необходимые новой России, 'центральные натуры' словесности 90-х. Так думал я в 1993-м, так думаю и сейчас. Потому и мое запоздалое появление на страницах 'Знамени' полнится (для меня, конечно) особым смыслом. Одно досадно: в статье 1993 года рядом с Кибировым и Слаповским не было Андрея Дмитриева (а должен был бы быть!). Но и тут есть утешение: дмитриевские 'Поворот реки' и 'Закрытая книга' напечатаны 'Знаменем'.

Геннадий Русаков

Я люблю ходить в 'Знамя'

Правда, появляюсь я там, как правило, невпопад, потому что - без звонка, только что из ГУМа и даже как бы случайно. В результате - пустые кабинеты, все у главного, на совещании или вообще еще не пришли, потому что рано. Я, впрочем, не огорчаюсь: я уже здесь, теперь не прогонят.

Раньше у входа сидели тетки с аллергией на посетителей. Одна из них, сухая старушонка, терпеть не могла лично меня. Помню, как-то она просто не пустила меня в редакцию, лживо утверждая, что там никого нет и уже никогда не будет, нечего тут отираться... Мимо проходили люди, из дверей пахло кофе, со мной поздоровался Карен Степанян, но сумасшедшая старуха стояла на своем.

Теперь ее нет, редакция сэкономила на ней кучу денег, и правильно сделала. Но каждый раз, проходя, я ищу ее глазами и не оставляю надежды когда-нибудь с ней доругаться.

Так вот, я поднимаюсь на пустой третий этаж. Для прихода у меня всегда есть какой-нибудь предлог, я запасаюсь им заранее. Чаще всего мне нужно в отдел поэзии, к Ольге Юрьевне Ермолаевой. Ермолаева меня не ждет и о моем приходе ничего не знает, но я уверен, что ей будет приятно. Во всяком случае, у нее всякий раз такой вид, как будто это ей приятно.

Коротких совещаний у главных не бывает: если уж людей срывают с места, то не для получасового разговора. Надо ждать. Я сажусь в секретарском предбаннике у Марины и молча мешаю ей работать. У Марины звонит телефон, ей приносят пакеты и уносят от нее другие. Мы не разговариваем, но я твердо знаю, что Марина очень вежливый человек. Поэтому я здесь и сижу.

Вернее, я сижу потому, что уходить мне никак нельзя: у меня сегодня очередной Выход в Литературу.

Дело в том, что через относительно одинаковые промежутки варения в собственном соку, упадания духом и сомнений в правомерности своего физического существования, на меня находит зуд литературного общения. Мне хочется найти родственную душу и потереться с ней локтями. Иногда даже воспарить, но последнее все реже. Раньше в таких случаях достаточно было пойти в 'гадюшник' при ЦДЛ, этого мне хватало надолго. С приходом новых времен групповые действа литераторов куда-то подевались, а может, я просто не сумел докопаться, где они происходят. Поэтому я хожу в 'Знамя'.

Хочу, чтобы меня правильно поняли: я хожу в 'Знамя' не от безысходности или отлученности от очередного 'гадюшника'. Просто с возрастом у меня появилась тяга к тишине и покою даже в период литературного зуда. Я убедился, что пора шумных игр миновала. Как говорит мой приятель при знакомстве с временно незамужними женщинами: 'Вулкан уже погас, но дым еще идет'. Почему-то именно наличие дыма их чрезвычайно заинтересовывает. Хотя к литературе это никакого отношения не имеет. Я упоминаю об этом для того, чтобы показать, что речь идет о достаточно традиционном в жизни мужчины периоде - о периоде тяготения к устойчивым ценностям.

Оказалось, что мне не нужно ни умных разговоров, ни шумного панибратства подвыпивших 'инженеров человеческих душ', ни угрюмого хамства непризнанных гениев. Мне достаточно особого воздуха редакции 'толстого' журнала, ее сосредоточенности, хлопотливости, даже просто сидения в приемной у Марины. Важно, что здесь профессионалы делают литературу, то есть оценивают, расфасовывают и пускают в оборот написанное нами, авторами.

Кстати, мне нравится, что всех приходящих со стороны здесь именуют авторами. Это солидно. В медицине есть 'пациенты', в коммерции 'клиенты'. Почему бы в литературе не быть 'авторам'? Помню, в Турции меня сперва очень удивило, что незнакомые молодые люди постоянно называли меня 'коллега'. То есть меня удивил сам факт моей персональной известности такому количеству молодых турецких поэтов. При всей необычности этого мне было лестно. Правда, все скоро разъяснилось...

Но я отвлекся.

Когда сидеть у Марины становится просто бессовестно, я выхожу в коридор, к окну. Там на подоконнике стоит жестянка из-под растворимого кофе, забитая окурками. Обычно возле нее негромко разговаривают интеллигентными голосами курящие женщины. Мы друг друга не знаем, но симпатизируем.

Но все же подоконник привлекает меня другим: частенько там стопками разложены старые номера 'Знамени'. Не очень чтобы старые, но все же. Журналы - бесплатно для всех желающих. Их охотно разбирают. В том числе и я.

Прекрасно это ощущение: открыть номер в новой щеголеватой обложке, пробежаться по оглавлению, отчеркнуть глазом то, что нужно прочитать, притом в первую очередь. Потом... Впрочем, читатель и без меня знает все тайные прелести такого первого знакомства, поэтому пропустим.

Я всегда начинаю с прозы - из уважения к этому жанру. И очень скоро убеждаюсь, что жена моя права - к старости у меня действительно стал портиться характер. Лишнее доказательство тому: я не могу читать современную прозу. Прежнюю, несовременную, мог, а эту не могу.

Дело тут не в 'Знамени'. Я и в других журналах не могу. После нее у меня не проходит ощущение неопрятности. Она мне кажется прозой растерявшегося времени. Она порождает странных существ, которых грешно называть героями. Они очень раскрепощены, то есть разговаривают матом, с подростковой дотошностью разглядывают собственные гениталии или оные противоположного пола, как домой,