Даже на Люцифере ночи тоже кончаются. Над скалистыми вершинами холмов уже забрезжил рассвет, когда Пит закончил свой рассказ.

Я разлил в бокалы остатки кока-колы. На сегодня мы были не работники.

— Да, — сказал я. — Семантика скрещивающихся культур. Обладая самой сильной во всей Вселенной волей, два существа с разных планет воображают, что мыслят одинаково; а исход может оказаться трагическим.

— Сначала я тоже так предположил, — сказал Пит. — Мне незачем было прощать Инхерриана — откуда он мог знать? Ведь он пришел в полное недоумение, когда я предал земле тело своей возлюбленной. На Итрии принято сбрасывать мертвых с большой высоты где-нибудь в пустынном месте. Но существу любой расы не захочется видеть, как разлагается то, что когда-то любил, поэтому он старался изо всех сил, чтобы помочь мне.

Он выпил, посмотрел на свирепое голубоватое солнце и пробормотал:

— А вот чего я не мог сделать — так это простить Бога.

— Проблема зла, — сказал я.

— О нет. Я многое передумал за последние годы, штудировал теологию, спорил со священниками, — словом, прошел весь путь от начала до конца. Почему Бог, любящий, приблизивший к себе человека Бог допускает зло? Так вот, христианство дает на это вполне удовлетворительный ответ. Человек — средоточие разума — должен обладать свободой воли. Иначе мы — лишь марионетки, влачащие бессмысленное существование. Свобода воли же обязательно включает в себя возможность поступать дурно. Здесь, в этой Вселенной, мы живем для того, чтобы в течение своей жизни научиться делать добро по собственной воле.

— Я неудачно выразился, — извинился я. — Это все бренди. Нет, безусловно, твоя логика безупречна, независимо от того, принимаю я твои посылки или нет. Я имел в виду проблему страдания. Почему милосердный Бог допускает незаслуженные мучения? Ведь он всемогущ.

Я не говорю о том, что заставляет отдергивать руку от огня и тому подобных полезных инстинктах. Нет, я имею в виду произвол случая, уносящего чью-то жизнь… или разум. — Я выпил. — Как это случилось с Аррэк, Инхеррианом, Ольгой, да и с тобой и Уэлл. Почему жизни угрожает болезнь или катастрофа, в которой мы видим Божий промысел? Как Он допускает это медленное разложение, если человек доживает до глубокой старости? Все эти ужасы? Мне скажут: наука нанесла сильный удар по некоторым недугам. Но и того, что осталось, вполне хватает; к тому же не надо забывать, что наши предки познали их сполна.

Почему? Какой конец был бы справедливым? Меня не утешает мысль, что после кончины мы получим воздаяние, а потому неважно, была ли жизнь приятной или скверной. Это не объяснение. Не эту ли проблему ты пытаешься разрешить, Пит?

— В известном смысле. — Он кивнул осторожно, как старик. — Во всяком случае, это конец нити…

Видишь ли, среди итри я был словно в изоляции. Люди — мои коллеги по работе — сочувствовали мне, но не могли сказать ничего нового. А вот новая вера… Ты не подумай — у меня и в мыслях не было принять ее. Меня манила надежда испытать внутреннее озарение, с новых позиций взглянуть на произошедшее, извлечь из своей утраты какой-то смысл в духе христианства. Инхерриан был так тверд, так искушен в своей вере…

Мы говорили, и говорили, и говорили, и постепенно силы возвращались ко мне. Инхерриан был захвачен так же, как и я. Не то чтобы он не мог найти в своей схеме место нашим несчастьям — нет, это было очень просто. Но и его вера не давала удовлетворительного ответа на вопрос о проблеме зла. Согласно ее канонам, Бог допускает зло, чтобы мы могли снискать себе почет и славу в борьбе за правое дело. Действительно, отказ от страданий — это слабость, особенно с точки зрения плотоядных итри. Как по-твоему?

— Ты их знаешь, а я нет. Ты хочешь сказать, что загадку страдания они разрешают лучше, чем твоя собственная религия.

— Похоже на то. — В его глуховатом голосе слышалось едва различимое отчаяние. — Итри — охотники, во всяком случае, до последнего времени были таковыми. И Бога они видят в том же обличье — в обличье Охотника. Не Мучителя — ты должен четко уяснить себе этот нюанс, — нет. Он обрадуется нашему счастью, так же как мы можем радоваться при виде играющего и резвящегося животного. Тем не менее наступает час, когда Он приходит за нами. И высшая доблесть состоит тогда в том, что мы, зная Его непобедимость, все же даем Ему шанс поохотиться — стараемся дать отпор, сразиться с Ним.

Таким образом мы славим Его. А затем следует конец. (Может быть, и я воздал хвалу своему Господу? Кто знает?) Мы мертвы, повержены и существуем еще самое большее несколько лет в памяти тех, кто на этот раз уцелел. Вот зачем мы здесь. Вот для чего Бог создал Вселенную.

— И это верование старо, — сказал я. — Заслуга его создания принадлежит отнюдь не горстке чудаков. Нет, его веками придерживались миллионы мудрых, тонких, образованных существ. Можно прожить с ним всю жизнь, можно с ним умереть. И если оно не объясняет всех парадоксов, то, по крайней мере, справляется с некоторыми из тех, что не может объяснить твоя вера. Это и есть твоя дилемма, не так ли?

Пит опять кивнул.

— Священники советовали мне отказаться от ложного вероучения и признать таинство. Ни то, ни другое не кажется мне правильным. Или я слишком много хочу?

— Прости меня, Пит, — совершенно искренне сказал я. — Мне больно. Но откуда мне знать? Однажды я заглянул в бездну и ничего не увидел, и с тех пор уже больше не дерзал. Ты же продолжаешь туда смотреть. Так кто из нас храбрец? Может быть, Иов даст тебе ответ. Я не знаю, говорю тебе, я не знаю…

Над пылающим горизонтом всходило солнце.