Рота старшего лейтенанта Астапова заняла оборону на окраине села. Я связался с командиром бригады и просил его выслать две оставшиеся в резерве роты ко мне: одна рота и часть мотострелкового батальона могли не выдержать вражеского натиска.

В это время Петя Куделин подвел ко мне рослого командира в белом полушубке, с планшетом на боку; большая шапка-ушанка была надвинута на самые брови и касалась очков в роговой оправе. Он назвал себя майором Субботиным, командиром дивизиона реактивных минометов.

— Приказано сделать один залп, — сказал Субботин. — Прошу поставить задачу.

Отметив на карте место скопления противника — лощину, майор торопливо ушел.

Через полчаса мы услышали над головой характерный гул, как будто лопалось и разрывалось само небо. Вслед за тем послышался обвальный, сотрясающий землю грохот, и над лощиной взметнулось пламя чудовищной силы. Уплотняясь в тучу, похожую на гриб, заколыхался черный дым. Наступила жуткая, леденящая душу тишина.

Батальоны, поддержанные танками, пошли в наступление на Росицу. Дорога пролегала через лощину, куда только что упали мины катюш. Она была черной, как котел. Над ней стояла кладбищенская тишь. В воздухе носился смрад горелого железа и резины, тошнотный запах крови.

Бойцы, огибая лощину, озирались и убыстряли шаг, чтобы скорее миновать это страшное место…

Красноармейцы на танках и в пеших цепях быстро достигли деревни Росица и одним стремительным броском выбили из нее немцев. Противник стал отходить по проселочной дороге в лес, в направлении села Саратово.

Я доложил командиру бригады о том, что Росица захвачена, что батальоны — мой, отдельный, и мотострелковый — занимают оборону на южной и западной окраинах деревни на случай контратаки.

В настороженном затишье на землю упала внезапная темнота — наступала длинная декабрьская ночь. Распростерлось над головой огромное, без единого облачка небо, в беспорядке щедро рассыпались по его полированной черноте режущие взгляд звезды, крупные, в колючках-лучиках. В темноте вышел на прогулку по рощам и перелескам мороз. Он ударял своим посохом по стволам деревьев, и они, отзываясь, слабо потрескивали; мороз забредал в деревни и села, залеплял окошки белым ворсистым инеем. Протяжно запел под ногами жесткий снег. Стужа пробиралась под мех полушубков, в валенки, леденила ноги. Теплый пар дыхания, схваченный холодом, оседал изморозью на воротниках, на шапках, на бровях; оружие — винтовки и автоматы — побелело, накаляясь и обжигая ладони. Мороз с каждым часом становился круче. Дымы над трубами изб стояли, как штыки, прямо, не рассеиваясь.

Штаб батальона занимал просторную избу. В избе еще хранилось тепло и чуждый, нездешний запах мыла, вина и пара от мокрых валенок, которые поставили к печке сушить, — запах чужой жизни, чужих, побывавших здесь людей. За столом в переднем углу под образами сидел лейтенант Тропинин. Он озабоченно писал. Трое связных и два телефониста, пристроившись в углу на лавке, пили из жестяных кружек чай.

Я велел послать за командирами рот и за старшим лейтенантом Скнигой. Связные тотчас поставили кружки с недопитым кипятком, прихватили оружие и вышли.

— Командир первой роты лейтенант Кащанов ранен, — сказал Тропинин.

— Где он?

— У санитаров. На этой же улице, второй дом от края. Пока Кащанова заменяет комиссар Браслетов.

— Потери известны? — спросил я.

— Девять человек убито, семнадцать ранено. В основном из роты Кащанова. Командир бригады бросил ее на Монино в поддержку мотострелковому батальону. Поименный список будет позже.

Из чулана выступила хозяйка, еще не старая женщина с полными округлыми плечами, разрумянившаяся от жара печи; она рада была, что вылезла из погреба, куда ее загнали немцы, и всячески старалась нам услужить.

— Картошку-то сейчас подать? — спросила она, обращаясь к Тропинину. Молока принесу и капусты.

— Немного погодите, — сказал я. — Не до еды… И потом, хозяйка, пожалуй, одного чугуна будет мало.

Женщина заулыбалась, и простое русское лицо ее похорошело.

— Сейчас второй поставлю, коли мало. Раздевайся, у нас тепло.

Я сказал Тропинину:

— Хочу проведать Кащанова. Жаль парня. Толковый был командир.

Мороз становился все жестче, он как бы стискивал со всех сторон, и дыхание перехватывало от ледяного воздуха. Из-за леса, что темной стеной стоял в отдалении, поднималась луна, выстуженная до рыжей бледности, без блеска, неправдоподобной величины. Она повисла с краю неба, скупо сочась нелунным светом, обведенная многослойными кругами. Она рождала в душе тоску по теплу, по горячему чаю, по ласковым женским рукам…

Возле дома, где разместились санинструкторы, стояли подводы. Лошади перебирали брошенное им под ноги сено, зябко топтали жесткий снег. В широких санях навалена была солома, чтобы раненым было мягче и теплей лежать.

В избе на такой же соломенной подстилке лежали раненые, невнятно белели в сумраке марлевые повязки. Пятилинейная лампа с привернутым фитилем освещала один лишь стол, и я, вглядываясь, долго не мог отыскать Кащанова.

— Вот он, — шепотом сказал Чертыханов, указывая на человека возле стены, накрытого полушубком.

Я перешагнул через ноги раненого красноармейца и наклонился над Кащановым.

— Это вы, товарищ капитан? — сипло, с остановками прошептал лейтенант. Лицо его осунулось, кривоватый нос заострился, верхняя губа обнажила кончики зубов. — Как меня садануло… Мина упала сбоку… почти у самых ног… Лицо успел отвернуть, а то бы и лицо… своротило набок… Не знаю, вылечат или нет… Боюсь, инвалидом останусь… Без руки… — Он вздохнул с хрипом и замолчал. На лице выступил пот; капли его как будто переливались в свете лампы. — Жарко… — Левой рукой он сдвинул с себя полушубок, открылась грудь в бинтах. — Жаль, товарищ капитан, самая хорошая пора началась… Фашистов погнали… До слез жаль…

— Не огорчайся, Саша, — сказал я. — На наш век войны хватит. Мы еще пошагаем с тобой. Меня тоже однажды садануло, — думал, конец пришел: шестнадцать осколков влепили. Ничего, выбрался. И ты встанешь…

— Хорошо бы, если так, — ответил Кащанов. — Но боюсь… — Он вдруг резко перевернулся на левый бок, отрывисто вскрикнул, глаза туго зажмурились, а раненая рука, сильно ударившись о стену, упала безжизненно, как веревка. Из сомкнутых век выкатилась крупная слеза, подержалась немного на ресницах и сползла на щеку. Он умер: не выдержало сердце.

Я возвращался в штаб, не видя дороги, в глазах скопился какой-то дрожащий туман, и все вокруг рябило, искажалось… «Как неожиданно обрывается жизнь! — думал я. — Минуту назад он был уверен, что вернется в строй, пусть даже инвалидом, без руки… Как легко, как просто и как страшно…»

В избе вокруг стола в одних гимнастерках сидели командиры рот: старший лейтенант Астапов, лейтенант Рогов, комиссар Браслетов, Скнига, начальник штаба Тропинин. После морозной стужи они раскраснелись и ожили в тепле. Удачно проведенный бой воодушевлял и веселил.

— Что ты так долго? — воскликнул Браслетов. — Заждались. Есть хочешь? Картошка давно сварилась.

Я молча снял полушубок, повесил на гвоздь у двери, подпоясал гимнастерку. Ощущение смерти еще не покидало. Я сел к столу. Хозяйка принесла капусты, поставила картошку в эмалированном блюде,