кого забрали?

— Не знаю, — ответил Чигинцев. — Честное слово, не знаю.

Лейтенант Тропинин с осуждением усмехнулся ему в лицо:

— Не устоял, герой. Вот вам и чинопочитание… Оказывается, таким, как ты, палка нужна. И потяжелее…

Чигинцев пролепетал едва внятно:

— Как все это очутилось в карманах, не знаю. — Он опять с испугом покосился на золото. — Может быть, ребята понасовали…

— Выходит, ребята ваши такие же, как вы, стяжатели, — заметил Браслетов. Чигинцев болезненно поморщился, но не ответил.

— Знаете, товарищ старший лейтенант, что могло с вами случиться, если бы все эти безделушки остались при вас? — сказал я. Чигинцев поднял на меня взгляд. — Вы превратились бы из боевого командира в труса или вообще дезертировали бы из армии…

— С чего вы это взяли?

— Вам нужно было бы сберечь ваши драгоценности. Да, да… Они жгли бы ваше сердце, путали мысли…

Чигинцев сидел, зажав в коленях ладони, слушал, покусывая верхнюю губу. Он, кажется, только сейчас начал осознавать, что с ним происходит.

Я повернулся к Браслетову и Тропинину.

— Что будем делать?

Комиссар нетерпеливо вскочил и заявил, как всегда в решительную минуту побледнев:

— В трибунал, товарищ капитан. Это — явное мародерство. — Он кивнул на горку золота.

Чигинцев засмеялся, как забавной шутке: сумасшедшие зрачки его накаленно и весело заблестели: он не верил, что с ним разговаривают серьезно.

— Да вы идиоты! За что в трибунал? За такую ерунду? Подумаешь, преступление!..

— Это не ерунда, — сказал Браслетов. — Вам было приказано бороться с паникерами, диверсантами, вражескими лазутчиками, а вы воспользовались своими правами и пустились в грабеж…

Чигинцев вскочил, оскорбленный:

— Я прошу выбирать выражения! Где грабеж? Какой?

— А что же это? Вы задерживали людей — пусть нарушителей порядка, даже врагов, — отбирали у них ценности и присваивали. Как это называется? Грабеж. А для грабителей одно направление — трибунал.

— Я воевал от самой границы… — заговорил Чигинцев, приближаясь к Браслетову. — Вы хоть в малой мере представляете, что это значит? Из окружения с боем выходил. Раненый был, а боя не покинул. Теперь вы меня хотите в трибунал за эти жестянки? Да пропади они пропадом! Вышвырните их на помойку!..

— А почему вы их сами не вышвырнули? — спросил Браслетов. — Почему в карманах хранили?

— А черт их знает почему. — Чигинцев провел ладонью по усталому лицу. Ну ладно, в трибунал так в трибунал. Не страшно. Пошлют в лагерь лес валить… Жаль, если расстреляют. — Он горько усмехнулся, взглянув на Браслетова. — Ну, вы, мыслитель, Спиноза! Враг у Москвы стоит, с ним сражаться надо, а меня, боевого командира, под расстрел. Анекдот военного времени!

Чигинцев знал, что такое трибунал, и я был уверен, что сейчас он, испугавшись, начнет умолять нас о пощаде. Но Чигинцев не только не упрашивал, он демонстративно осуждал нас, смотрел, весело улыбаясь, как на чудаков, совершающих нечто, противное здравому смыслу. Поведение его явно возмущало Браслетова.

— Вы где выходили из окружения? — спросил я.

Чигинцев привстал, ответил, волнуясь:

— Севернее Смоленска. Шли на Ярцево… Генерал Блохин выводил нас. Вы не знаете о выходе этой группы? Большая группа.

Я сказал лейтенанту Тропинину:

— Верните ему оружие.

Браслетов, удивляясь, протестующе привстал.

— Как?!

— Ничего, отдайте…

Тропинин положил перед Чигинцевым пистолет. Старший лейтенант встал, вложил пистолет в кобуру, вопросительно взглянул на меня.

— Пройдите сюда, — сказал я, открывая дверь в маленькую комнатку, где стояла железная кровать без матраса. — Ложитесь и усните. Сорока минут хватит?

— Вполне. Спасибо. — Чигинцев бросил шинель под голову, лег на голые доски лицом к стене.

Я вернулся к столу. Мы некоторое время молчали. Комиссар Браслетов произнес со скрытым насмешливым осуждением:

— Пожалели, капитан…

— Пожалел, ребята, — сознался я. — Война только началась, а он уже кое-что повидал. Земля уже приняла его кровь. Это намного важнее того, что он сделал по своей глупости, а может, по пьянке… Лейтенант, перепишите все эти жестянки, потом позвоните Самарину, пусть пришлет человека, сдадим ему.

— А вы не допускаете, что, попав на фронт, Чигинцев может совершить что-нибудь и покрупнее этого? — спросил Браслетов.

— Нет. Если бы он мог, то уже, наверное, совершил бы. У него для этого было достаточно времени.

Тропинин подставил фуражку, ссыпал в нее золото и перенес его на свой стол.

Вдоль всей Малой Бронной расположились роты нашего батальона. Бойцы в ожидании марша толпились возле кухонь, бродили, заглядывая во дворы, сидели прямо на тротуарах и напевали негромко и протяжно.

— Когда выступаем, товарищ капитан?

— В какую сторону двинемся?

— Москва долго держать не станет, — ответил я. — И в какую сторону двинемся, тоже скоро узнаем. Но предварительно могу сказать: пойдем навстречу немцам, не иначе, ребята. Готовьтесь…

Бойцы рассмеялись. Они подбирали разбросанные шинели и, не торопясь, одевались.

Мы вышли из сквера. На углу переулка Чертыханов осторожно дотронулся до моего локтя, я обернулся, и он кивнул в сторону конной повозки, стоявшей возле окон полуподвального помещения. Лошадь подбирала с тротуара остатки сена. У повозки хлопотали двое: пожилой боец с рыжей окладистой бородой, но без усов и тоненькая женщина в шинели, в сапогах и пилоточке на черных, блестящих волосах.

— Узнаете? — спросил Чертыханов негромко, словно боялся, что нас услышат.

Это была Нина. Она показалась мне в эту минуту трогательно смешной: шинель, туго перетянутая в талии ремнем, встала на спине горбом, длинные рукава аккуратно завернуты, и нежные руки выглядели в них по-детски жалкими. Она укладывала в повозку коробки с медикаментами, мешки, сумки; занятая делом, она не заметила нас, лишь замерла на миг, будто внезапно задумалась о чем-то важном. Мы прошли дальше.

Браслетов с искренним изумлением, совсем не по-военному всплеснул руками:

— Поражаете вы меня, капитан! Как будто у вас и сердце не дрогнуло при виде жены, как будто вам не захотелось кинуться к ней. Нет, не кинулись. Как же, выдержка! — Я промолчал. Браслетов спросил мягче: — Дмитрий Александрович, вам не страшно брать ее с собой?