фиолетовой и немного тревожной, как бы волшебной влагой. Тогда они тяжелеют и под собственным грузом клонятся книзу, а радостные порывы ветра, омывая днища туч, проносятся по траве, по кронам деревьев, как предвестники недолгого и счастливого ливня. Если ливень опрокинулся далеко, то шума его не слышно, и оттуда, где прошел дождь, вдруг хлынет невидимой рекой свежесть, полная запахов цветов, трав и листьев, свежесть, похожая на душистое и прохладное вино… Облака в высоком летнем небе. Они вселяют в душу сознание величия. Они наводят на мысли о веках, о возникновении и исчезновении городов, народов. Они молчаливые свидетели небывалых сражений на земле.

…Мы сидели в нашем «аквариуме» на Бронной и нетерпеливо ждали приданную нам роту старшего лейтенанта Чигинцева: где ее искать в этом огромном городе, мы не знали.

Лейтенант Тропинин, развернув на столе карту, вглядывался в нее, изредка отмечая что-то цветными, тонко отточенными карандашами: в его склоненной голове, в приподнятых углами плечах угадывались озабоченность и упрямство.

За другим столом комиссар Браслетов, непривычно лихо сдвинув на затылок фуражку, торопливо исписывал в блокноте страницу, перечеркивал, шумно вырывал и, смяв в кулаке листок, отшвыривал в угол и опять начинал писать; щеки его пылали, дуги бровей то смыкались, то расходились; я знал, что он сочинял прощальное письмо; он без памяти любил жену и сейчас наверняка давал ей, более мужественной и стойкой, чем он сам, наставления, как жить, как вести себя…

Я думал о предстоящем походе, о предстоящих испытаниях.

Мысль о смерти за тревогой и хлопотами последних дней притупилась, будто ее и не было вовсе.

Но сейчас она приобрела жгучую остроту и минутами доводила до отчаяния. Жалость к Нине пронизывала сердце насквозь: что с ней будет, если меня не станет на свете? И зачем я беру ее с собой? Не прибавит ли она к тем страшным опасностям, какие нас ждут, еще и страх за ее жизнь? Возможно, что так оно и будет… В то же время я понимал, что сейчас сломить ее волю и оставить здесь одну было бы невозможно и безжалостно.

Чертыханов приглушенно, хриповатым баском поучал Куделина, как жить:

— Ты, Петя, еще чудачок… Заладил одно: автомат, пулемет, танки… Самое главное оружие у бойца на войне — ложка. Без нее, родимой, солдат будто и не солдат — безоружен. Да…

Петя давился от смеха:

— Немец на тебя попрет в атаку, а ты его по лбу ложкой?

— Нет, Петя, немца надо встречать пулей, гранатой, а то и штыком. Ничего этого под рукой нет — зубами грызи… Но ложка должна быть за голенищем правого сапога. Без нее ноги протянешь еще раньше, чем враг в атаку пойдет… Вот она у меня какая, деревянная, чтоб легче носить было, и глубоконькая: иной должен три раза черпать, а я один раз — и сыт, как по нотам…

В это время сильно хлопнула входная дверь, затем кто-то спросил отрывисто:

— Где тут капитан Ракитин?

В окошечке перед нами возникло длинное, налитое багровостью лицо, точно кто-то однажды сжал ладонями виски, слегка выдавив выпуклые, бледно-голубые, с веселой сумасшедшинкой зрачков глаза.

— Ничего себе, устроились… Как же к вам пролезть?

— Вот здесь дверца, товарищ старший лейтенант, — подсказал Петя Куделин.

Дверца распахнулась с таким треском, что верхняя, стеклянная ее часть хрустнула и осколок звякнул об пол…

Перед нами предстал человек в распахнутой шинели, помятой пилотке, сползшей на правое ухо; на гимнастерке свежо сверкал орден Красного Знамени.

Я догадался, что это был Чигинцев, и встал ему навстречу. Он тоже понял, что я командир батальона, и по-приятельски кивнул мне.

— Привет, капитан! — И протянул мне руку. Я молча смотрел на него некоторое время, затем поправил:

— Товарищ капитан…

Он чуть удивленно откинул голову и подмигнул мне:

— Обожаете чинопочитание?..

— Я обожаю прежде всего дисциплину, — сказал я как можно спокойнее. — А драпать нам уже некуда: все резервы для драпа израсходованы. Мы, как вам известно, принадлежим армии, которая требует от нас не только дисциплины и отваги, но и самой жизни…

Старший лейтенант опять по-чумному тряхнул головой и повел глазами на Браслетова, потом на Тропинина, потом на меня и внезапно захлопал в ладоши:

— Браво, капитан! Я давно не слышал лекций о советском патриотизме. И не надеялся, что услышу в такой обстановке… — Он качнулся ко мне и проговорил отчетливо и враждебно: — Мы потому стоим у Москвы, что слишком много читали друг другу лекций по всякому поводу и без повода! Я наслушался их. Полон вот так, по самое горло, еще одна лекция — и захлебнусь!

Я чуть отодвинул его от себя:

— На первый случай я вас предупреждаю.

— А на второй? — спросил он со скрытой издевкой, подчеркивая этим, что он не страшится на этом свете ни черта, ни дьявола.

— Там видно будет, — ответил я.

— Вы воевали… товарищ капитан?

— В данном случае это не имеет ровно никакого значения.

— Я сразу определил, что порох вы нюхали в детстве, стреляя из пугача, — сказал Чигинцев. — Вот и задаетесь. А попадете туда, откуда живыми не выходят — а если случится такое чудо, то и тогда не выходят, а выползают на брюхе, — тогда по-другому запоете… Почеловечней.

— Не запою по-другому и тогда, — ответил я. Старший лейтенант со своей болтливостью надоедал. — Рота ваша готова к маршу?

— А как же, конечно! Ладно, не будем ссориться, — сказал он, широко и по-свойски улыбаясь. — Дайте закурить.

— Лейтенант Тропинин, помогите старшему лейтенанту построить роту, мы с комиссаром выйдем, проверим… Выполняйте, — сказал я Чигинцеву.

Старший лейтенант ухмыльнулся, медленна растягивая верхнюю губу и утрируя каждое движение, кинул руку к пилотке, круто и шумно повернулся. В кармане шинели что-то металлически тонко звякнуло, и меня осенила догадка. Я крикнул:

— Стойте! — Чигинцев обернулся, на лице его на мгновение появилось выражение крайнего изумления и недовольства. — Обезоружьте его.

— Что?! Меня! — Он громко засмеялся, бледно-голубые глаза с сумасшедшими точками зрачков нетрезво запрыгали. — Вы рехнулись? Да я вас всех!..

— Сдайте оружие, — повторил я.

Дрожащей рукой, путаясь в шинели, Чигинцев искал кобуру, чтобы выхватить пистолет. Тропинин предупредил его со сдержанной яростью:

— Еще одно движение — и я буду стрелять.

Увидев перед собой вооруженных Тропинина и Браслетова, Чигинцев прошептал с изумлением:

— Что вы, товарищи? Что случилось? Вы в своем уме?..

Тропинин обезоружил Чигинцева, отобранный пистолет сунул себе в карман.

— Теперь обыщите, — приказал я.

Тогда Чигинцев вскинулся, рассвирепев:

— Вы командиры или разбойники! — Большой, сильный, он отбросил от себя Браслетова и Тропинина. Но подоспевший Чертыханов, сдавив Чигинцеву сзади локти, ловко и быстро укротил его.

Тропинин из карманов шинели Чигинцева вынимал золотые безделушки: часы, портсигар, браслет, перстень…

Чигинцев побледнел, он с испугом глядел на горку желтого, сверкающего металла, казалось, искренне недоумевая, как могло все это скопиться в его карманах.

— Садитесь, — сказал я ему. Он присел к столу и рукавом отодвинул золото подальше от себя. — У