отозвался крепкий мужчина. У него были рыжие волосы и натруженные руки мастерового. Коренга не имел понятия, как выглядели и вели себя жрецы Ирезея, но почему-то совсем не удивился бы, окажись этот малый жрецом. Он положил руку на спину улёгшемуся Торону и стал смотреть, как отец с сыном раскупоривали тканые свёртки. Молодой венн всего менее задумывался о том, чем именно здешние умельцы обтягивали свои короба. Так вот, в свёртках был шёлк. Халисунский шёлк несравненной прочности и красоты, справедливо ценимый по всему миру. Когда отчаянные купцы завозили текучую прохладную ткань к веннам, её выменивали на лучшие меха, застилая ими облюбованный отрез, и не считали, что продешевили. Из чудесного шёлка кроили счастливые праздничные наряды выросшим дочерям. Годы спустя те дарили их собственным дочкам и внучкам, благо шёлк не поддавался времени, не терял ни прочности, ни красоты. Коренге, правда, показалось, что привезённая попутчиками ткань была заметно толще той, что шла на девичьи рубахи. Она больше напоминала ему парусину «Поморника» и «Чагравы»: иголку без платана[59] наладонного не вдруг воткнёшь. Коренга удобнее устроился в тележке и стал следить за работой нарлаков, выжидая, не подвернётся ли случай прикоснуться к шёлку рукой и убедиться в его прочности.

– Зачем эти поперечины? – спросил он, когда короб стал обретать завершённые очертания и к нему взялись прилаживать две внутренние жерди, способные перемещаться в упорах.

Молодому венну снова ответил рыжеволосый служитель Огня:

– Это ради перемены натяжения шёлка. Чем он туже натянут, тем охотнее короб поднимается ввысь.

Коренга разглядывал толстые брусья, скреплённые по углам, и не мог превозмочь ощущения неправдоподобности. Короб выглядел таким тяжёлым! Что же за сила могла оторвать его от земли? Да ещё и заставить человека на себе ввысь поднимать?.. Чудо, оно чудо и есть. Не помогало даже увиденное собственными глазами накануне и позавчера. И воспоминание о яростной мощи, с которой рвала из рук бечеву его, Коренги, маленькая и безобидная полетуха, тоже не помогало. Хотелось молиться Богам о прощении за слишком дерзновенные мысли, за посягательство на горние тайны, отнюдь не предназначенные для смертных…

Потом он вдруг вспомнил, как созерцал звёзды Зелхат. И как легко он, Коренга, невольный свидетель, поверил басням Тикиры о необычном поклонении старика саккаремца. А что оказалось? Ему выпало узреть не тайное жреческое служение, но труд учёного мудреца, занятого исчислением расстояний.

И этот мудрец, между прочим, к ирезейцам с их дивными коробами относился без большого почтения. Даже говорил, будто чего-то самого важного им понимать не дано…

Как знать, вдруг и здесь вместо неизъяснимых тайн выплывет нечто вполне ощутимое, такое, что можно измерить и сосчитать? А потом проверить, добиваясь высоты и силы полёта? Постигнуть ошибки и снова измерить и сосчитать?..

Пока молодой венн размышлял таким образом и жгуче жалел, что не может пристать с немедленными расспросами к Эвриху и Зелхату, жрец с помощниками приладили к коробу гнутые полозья, уберегающие шёлк при посадке на каменистую землю, а по щербатой улочке на деревенскую площадь спустилась Эория.

«Зелхат говорил…»

Появление девушки некоторым образом придало Коренге смелости. Он обратился к рыжеволосому:

– Я слышал, почтенный, вы ладите летучие короба в благой неизменности, унаследованной от праотцов…

Он и сам видел, что это было воистину так – хотя бы по сноровке, с которой жители деревни помогали двоим приезжим, – но надо же было с чего-то начать разговор. Расположишь к себе собеседников, глядишь, и удастся разведать, все ли короба у них одинаковы и не пытался ли кто изобрести летучий снаряд, способный подниматься без привязи и без ветра.

– Истинное слово ты молвишь, добрый странник, – явно довольный, отозвался ирезеец. – Нет прегрешения хуже отхода от святых отеческих установлений. Мы…

Ему не было суждено договорить, а Коренге – дослушать. Кажется, самым первым насторожился Торон. Он вскочил и стремительно обернулся, и Коренге сразу бросилось в глаза, что у бесстрашного кобеля поднялась дыбом вся шерсть, как бывает только от ужаса. Мгновением позже на площадь упала неестественная тишина.

По улочке, что вела от ворот, к строителям короба со все ног бежал маленький мальчик – сынишка ирезейца, приютившего Эорию и Коренгу. Рот малыша был раскрыт для отчаянного крика, но он не кричал. Топот босых ног по твёрдой земле был единственным звуком. А за мальчиком неторопливой и какой-то неживой рысью бежал большой пёс с длинной шерстью, свисавшей войлочными шнурами. Некогда белый, он был неописуемо грязен, на шее запеклась кровь. Из пасти безостановочно текла слюна, уже превратившая шерсть на груди и передних лапах в мокрый колтун. Он не щерил зубов, не рычал и не лаял, но сказать, что пёс был страшен, значит ничего не сказать. В нём не было ярости, его облик источал нечто гораздо худшее, чем ярость. Он бежал за своим маленьким хозяином не для того, чтобы отдать ему пойманную лису. Не затем, чтобы приластиться и умыть его языком, как делал всегда… В облике любимого пса мальчика настигала смерть. Прежняя сущность белого халисунца была мертва, вместо неё вселилось чудовище. Уже не способное жить, но очень даже способное убивать. И вот это было по-настоящему жутко.

Коренга даже не подозревал, с какой быстротой, оказывается, может опустеть площадь… Полтора десятка мужчин во главе со жрецом, возившиеся у короба, исчезли буквально в мгновение ока. Только что были здесь – и всё, нету их, подевались неизвестно куда, сметённые звериным нерассуждающим ужасом. Остались лишь Коренга с его неуклюжей тележкой, да не привыкшая бегать Эория… да Торон.

Он-то, Торон, и сорвался с места самым первым, не оглядываясь на хозяина и не дожидаясь приказов. Он не стал тратить время на то, чтобы обежать воздвигнутый короб с наброшенным, но ещё не натянутым шёлком, – махнул прямо через верх, и четырёхаршинная преграда не остановила его. Силясь расправиться, спутанные крылья яростно рванули попонку, о которой Торон начисто позабыл… Прочная замша разлетелась бесформенными клочьями. Обладай халисунец хоть каплей прежнего смысла, он бы по крайней мере остановился. Но его ум перестал жить прежде тела, а тело неотвратимо рысило к упавшему мальчику, не ускоряя и не замедляя побежки. И кажется, вовсе не замечая Торона, летевшего наперерез то ли в невозможном прыжке, то ли в отчаянной попытке полёта…

Пока длился этот прыжок, правая рука Коренги успела взметнуться над головой, выдёргивая узкий ремень, всегда лежавший наготове вдоль ног. Праща с резким свистом рассекла воздух, камень размером в кулак ударил белого пса между занавешенными густой шерстью глазами. Человека такой камень убил бы на месте, но пёсий череп куда толще и прочней человеческого. Бегущая смерть, уже не восприимчивая к ранам и увечьям, лишь споткнулась, сбилась с ровного шага…

…И сверху на неё обрушились челюсти, хлещущие крылья и когтистые лапы Торона. Удар отбросил и сшиб халисунского кобеля, но и Торон не удержал равновесия. Псы покатились, сцепившись, хрипя и пуская по ветру клочья окровавленной шерсти…

Эория была уже возле мальчика. Подхватив его на руки, сегванка в три прыжка вернулась с ним к Коренге. Тот терзал рычаги, выдирая колесо тележки из щели между камней. Туда, скорее туда, где рвали один другого два кобеля – живой и неупокоенный мёртвый!.. Боль Торона белым огнём ударила в плечо, лишая руку движения. Коренга вскрикнул, задохнулся, бешеным рывком высвободил колесо и что было силы бросил тележку вперёд, на помощь Торону. На самом деле он очень мало что мог для него сделать, но не задумывался об этом. Объезжая треклятый короб, он повернул так, что задние колёса ёрзнули по земле, словно по льду…

И всё равно опоздал.

Халисунский пёс лежал на боку, его язык и губы ещё подрагивали, но это уходила последняя видимость жизни. Страшные челюсти Торона всё-таки сомкнулись на его затылке, сломав позвонки, и смерть быстро забирала то, что принадлежало ей по праву. Победитель медленно