Сигов сделал несколько вялых глотков и безвольно опустил плечи.
— Не нравится? — удивился комбат. — Это с непривычки. Пройдет.
— Нравится.
— А что не пьешь?
Сигов загнанно посмотрел на капитана.
— Начальник штаба такой принципиальный. Как ему деньги отдавать? Он же меня за это под трибунал сразу!
Комбат глянул на вспотевшего Сигова и махнул рукой.
— Опять двадцать пять. Я ему про Фому, а он мне — про Ерему. Тоф, хоть ты объясни!
— Э-э-э! — сдавленно, с хрипом вскрикнул азербайджанец. Лейтенант вздрогнул, испуганно посмотрел на Тофика. — Что объяснить? Что сказать? Начштаба все деньги носят. Он тоже дэмбэл, как Марков, — скоро замена. Пайса-майса начштаба во как нада, — прапорщик вонзил острый, небрежно выбритый подбородок в потолок и провел напряженным ребром ладони по горлу. — Принесешь ему — все будет. Не принесешь — ничего не будет. Тоф месяц назад командировка ездил — старый дедушка умер. Никто не отпускал. Не прямо родственник.
— Не прямой, — поправил комбат, изучая лучистые трещины, паутинками разбежавшиеся по потолку.
— Да, я и гаварю — не прямо. Так что? Принес Тоф начштаба двадцать тысяч и поэхал Саюз командировка. А ты гаварышь, дэнги он нэ берет. Берет. Все берут! — озлился на Сигова Юнусов.
— Хватит, Тоф, не добивай парня. Расслабься, — почти приказал комбат и засвистел какую-то простенькую, но популярную мелодию.
Сигов попытался вспомнить ее, но так и не смог этого сделать.
Юнусов принялся молча вылавливать сигарету из полупустой командирской пачки.
От подобной правды Сигова мутило. Он согнулся, опустил голову на грудь и грел ладонями пустую, теплую жестянку. От бессчетного количества выкуренных сигарет голова трещала, дым выдавливал глаза из глазниц, и мысли были рваные, беспорядочные.
Все молчали. В окне по-прежнему мелко трясся кондиционер. Было слышно, как за дверью, в коридоре, топали солдаты, спеша к умывальникам.
— Пойми, — бесстрастно сказал Горбунов, все так же глядя вверх, — никто тебя никуда не заставит идти. Тоф пойдет — он давно просится, да очередь не подходила. Но поверь: не будет денег — вылетишь в Союз беспартийным и опозоренным. Задушат они тебя. С ответом не тороплю. Подумай, а к вечеру скажи. Не бойся — трусом тебя никто считать не будет. Решать — твое право.
— А что решать? — спросил Сигов.
По его горлу, изнутри, словно протянули рашпиль, и он закашлялся, задыхаясь, хватаясь за воротник куртки.
Тофик принялся колотить лейтенанта по спине.
— Что решать, — выдавил в итоге Сигов, поворачивая покрасневшее лицо к комбату, — тут нечего решать. Пойду я.
— Подумай.
— Пойду! — банка треснула, сминаясь.
— Ай, маладэц, — обрадовался Юнусов. — Главное — нэ бойсь! Всэ кагда-та что-та начинают.
Горбунов сел.
— В таком случае запомни — осечки быть не должно. Поймают наши — будешь сидеть в тюрьме.
— Э-э-э! Кто поймаэт, камандир? Такие же. Будут приставать — падэлись. Не жадничай! — посоветовал Тофик Сигову.
— Впрочем, я не слышал, чтобы кто-то из патрулей залетел на таком деле. Тоф тебя проинструктирует, и людей тебе дадим надежных, молчаливых.
Горбунов потянулся. Кости весело хрустнули.
— Ладно, Коля, отдыхай. Не бери в голову — все обойдется. Вижу, устал. Подкосила тебя правда- матка. Иди спать — легче станет, да и перед патрулем отдохнуть надо.
Сигов кивнул головой, почему-то пожал руки Юнусову и Горбунову, а затем вышел.
И забываясь в мягком отупляющем сне, проваливаясь в ватное забытье, шептал сам себе молодой лейтенант: «Я должен быть сильным, как комбат. Я должен им доказать…»
И заснул, стиснув зло зубы.
Колонна из Газней рвалась к Кабулу.
На покатой горе без единого деревца, врывшись в сухую землю, в серых неказистых четырехугольных домишках, закутавшись в маскировочные сети, стояла шестая застава десантуры. Она прикрывала дорогу, по которой стремительно неслись машины.
Часовым на заставе они казались маленькими жучками. Темно-зеленые насекомые изо всех сил мчались вперед, да так скоро, что не было видно колотящих по земле ножек.
«Уралы», «КамАЗы», «ГАЗы», раздробленные бэтээрами и бээмпэ, напрягая все свои силы, стремились пройти кишлак Мухаммеддарра, а попросту — Мухамедку, оторваться от нее, хищно присосавшейся к дороге.
Распущенные, хлопающие на ветру, выгоревшие белые брезентовые тенты; черные тонкие жала пулеметов, воткнутые в густую зелень справа.
В одном из «КамАЗов» старшим машины — прапорщик Бочков.
Еще задолго до Мухамедки поднял он боковое стекло с перекинутым через него толстенным бронежилетом и передернул затвор автомата. Поставил предохранитель на автоматический огонь и орал как оглашенный:
— Быстрее, Семен! Жми, жми, бача! Давай! Ходу!
Глаза у Бочкова лихорадочно блестели, лицо перекосилось от страха.
Голый до пояса водитель разгонял машину на четвертой скорости, давил ногой в тапочке на педаль газа. Стрелка, дрожа, перепрыгнула цифру 120. Семенов закусил нижнюю губу, вцепился глазами в дорогу.
Вдоль нее — сгоревшие, искореженные остовы грузовиков; перевернутые или, точно присевшие на колени, с оторванными напрочь колесами, закопченные бронетранспортеры без пулеметов.
Рядом с асфальтом, исполосованным следами огня, белыми кристалликами соли — мелкое битое стекло и россыпи тусклых гильз.
Солдату вдруг подумалось, что выполз из зарослей огромный дракон, дохнул огненным смерчем на машины, и застыли они, обезображенные, прерывая свой бег. А черные, обугленные полосы на самой дороге — следы шершавого языка дракона смерти, что живет в Мухамедке.
Если кошмар при виде разбитой колонны вселял в солдат некий абстрактный ужас, то прапорщик попросту дрожал от реального страха, стискивая потными пальцами теплый металл автомата.
Неделю назад он встретился с этим драконом и видел его смертельный оскал.
Горели и взрывались машины. Люди выпрыгивали, выползали из них, скатывались на обочину.
Пули свистели, визжали, скрежетали и роями носились над дорогой. Раскаленные осы рвали на части все, что попадалось им на пути. Впивались в броню, злобно отскакивали и вновь кидались в атаку. Насмерть укусить не получалось, и тогда на помощь осам из густых придорожных зарослей торопились маленькие смерчи — гранатометные выстрелы.
Пламя, копоть, гарь…
Мат, стоны, ярость…
Бочков, распластавшись на земле за колесами «Урала», под его днищем, безостановочно садил из автомата в ощерившуюся зеленую чащобу. Автомат дрожал. Ствол постепенно становился синевато- сизым.
В ушах давило, в голове звенело, а Бочков что-то бессвязно выкрикивал, стрелял и снова кричал, бросая молящие взгляды направо. Там отчаянные парни на боевой машине пехоты, вроде бы и не замечая огненно-свинцовых волн, которые часто и упруго накатывались на них, пытались столкнуть с дороги пылающие машины и освободить путь застрявшей в ловушке колонне.
