узором олеандровый бражник, серый с розовым вьюнковый бражник и, конечно же, знаменитая огромная «мертвая голова» со зловещим рисунком на спинке.
…Ни рисунков тех времен, ни записей, ни коллекций у меня нет: все это исчезло при моем аресте на Урале в 1947 году. Ладно хоть, сам живой остался. Но это, как говорится, совсем другая страница из старого блокнота — да какая там страница, тоже целая книга; удастся ли ее написать? А вот рисунков насекомых — жаль. Особенно тех, детских: ведь первое, что я изобразил карандашами, тушью, красками — насекомые, и было в этих рисунках что-то такое, что мне уже не повторить, не сделать…
На чем, однако, я остановился? А, на бабочках-бражниках… Среди этого интересного семейства есть не только любители ночных полетов. Небольшие серенькие бражнички с ярко-оранжевыми задними крылышками и черно-белым пестрым «хвостиком» из длинных волосков на конце брюшка, под названием языканы (по научному, Макроглбссум), целыми днями вились у стен, ограждавших Двор, тщательно их обследуя в нескончаемом полете и очень редко присаживаясь. Я заметил: стена эта обязательно должна быть ярко освещена солнцем и очень нагрета; такими были две стены Двора (поглядите опять на план) — Южная и Большая Западная. Неподвижно зависая в воздухе вблизи каждого шва между камнями бутовок кладки, вблизи каждой щели, неутомимые и странные летуны что-то то ли высматривали, то ли вынюхивали. Здесь же вились разнообразные дикие пчелы — «на весу» проверяя швы и щели, — иные — принося желтую цветочную пыльцу на ногах или брюшке в уже обжитую дырочку. Это были кругленькие мохнатые антофоры и черно-желтые в полоску антидии, и пчелы-кукушки мелекты; кукушками кой-каких пчел называют потому, что они подсовывают яйца в чужие пчелиные гнезда; так, впрочем, поступали и осы-блестянки — красивейшие насекомые всех цветов радуги (куда там до них златкам и бронзовкам!), вившиеся тут же, у «пчелиного стенограда».
Но вот почему у Стены совершенно так же вели себя и бабочки-бражники, питающиеся — я это не раз видел — на цветах (тоже с лету, не присаживаясь, как и их ночные собратья) и откладывающие свои яйца, несомненно, на растения (как я после узнал — на марену и подмаренники), а не на какие-то безжизненные раскаленные стены? Я не мог разгадать эту загадку много лет, хотя бывали дни, когда у Южной и Большой Западной стен «висели» единовременно до десятка бражников-языканов.
Разгадка пришла много лет спустя. Хитрые языканы, оказывается, выискивали гнезда пчелок- антофор, ячейки которых, находящиеся относительно близко к выходу, трудолюбивые хозяйки снабжали сладким содержимым, совершая «челночные рейсы» от нектароносных цветков до гнезда. Часами бабочка выслеживала подходящий момент, когда пчела вылетит из норки, тотчас усаживалась у отверстия, запускала туда длиннющий свой хобот и спешно поглощала дармовую пищу. Ведь это был не просто нектар, а комплексный сложный продукт, сдобренный, по крайней мере, наполовину, пыльцой с цветков определенного вида растений, и с добавкой веществ, выделяемых самою пчелой. В цветке же такого сложного коктейля нет, там лишь прозрачный нектар безо всякой пыльцы, — а она богата белками, видимо, очень нужными для развития потомства этого вида бражников. Вот вам и бабочки!
Сейчас в нашем Дворе языканов нету и в помине — несомненно, потому, что исчезли антофоры. А те вымерли, безусловно, оттого, что не стало в округе каких-то нужных им растений, с которых — и только с них! — они брали нектар и пыльцу. Скажем, с того же болиголова, которого сейчас там, как говорится, и духу нет: город стал культурным, современным — «как все»…
Малая Западная стена… Пчел и языканов здесь почти не было — сложена она была из ракушечника с какими-то другими прослойками строительного раствора. Зато, когда солнце начинало клониться к западу, превращаясь в краснейший шар, а тени от деревьев и домов наливались крутою синевой, сюда зачем-то слетались бабочки из семейства нимфалид, а именно: репейницы и адмиралы. У репейниц был очень красивый пестрый наряд — из оранжевых, красных, черных и белых полос и пятен. Адмиралы походили на них и формой крыльев, и «отделкой» их концов — шесть белых отметин по черному фону (они ведь очень близкие родственники), но на этом сходство кончалось: всю остальную площадь крыльев покрывал как бы черный бархат, рассеченный торжественно-благородной широкой алой полосой — незабываемое зрелище!
Присев на Стену, адмиралы и репейницы раскрывали и складывали свои нарядные крылья, неспешно ползали, поворачивались: то одна, то другая бабочка взлетала, немного порхала поблизости и вновь садилась на Стену, красновато озаренную уже совсем низким солнцем. Закаты тогда были ясными — это сейчас их не видно из-за городской мглы — дымов, пыли, выхлопов, — и я очень любил эти сказочные тихие минуты: мир, полный Жизни, немного грустно погружающийся в ультрамариновую синь и густеющий багрянец уставшего за день солнца на стенах, деревьях, облаках, на крыльях вот этих вечерних бабочек…
На юге ночи наступают быстро — не то что в Сибири: едва багровый шар солнца прятался за дальние холмы и исчезали его последние лучи на самых высоких тополях — синие густые тени, сливаясь друг с другом, превращались в ровную сплошную мглу; на небе загорались звезды, и спускалась теплая бархатная ночь, полная своих, особенных чудес.
Над Двором начинали полеты летучие мыши — мохнатые существа с длинно-палыми ручонками- крыльями, между пальцами которых была натянута теплая нежная перепонка. Став повзрослее, я обнаружил их «дневные ночлеги» у нас же на чердаке, где они, прицепившись к стропилам, висели вниз головой; при этом они обертывались, как пеленками, перепончатыми крыльями — некоторые с крохотными детенышами, вцепившимися в шерсть, но тоже заботливо укрытыми крыльями-руками мамаши.
Все бы ничего, но, носясь всю ночь над Двором и поминутно пикируя над кустами и деревьями, летучие мыши безжалостно и ненасытно хватали своими зубастыми ртами всех насекомых, бывших в тот час в воздухе, — и жуков, и бабочек, и наездников. Этак они всю мою живность уничтожат! Я был очень зол на этих ночных охотниц — но что мог поделать?
Волновался, однако, я зря. Дневные насекомые в те часы крепко спали, а что касается ночных, то тогдашняя, не нарушенная еще людьми Природа плодила-поставляла их с таким избытком, что хватало всем — и птицам, и млекопитающим, и растениям, и самим насекомым…
Темной ночью страшновато было забираться в заросли болиголова, особенно туда, где в самом углу Двора рос огромный, совершенно одичавший куст сирени. Каждую весну, с наступлением вечера, из него лилась громкая переливчатая песня соловья, а летними днями оттуда вылетали мохнатые черно-желто- белые шмели, гнездившиеся в этом недоступном месте. А сейчас, темной июльской ночью, как не проведать этот таинственный уголок? Затаив дыхание и перебарывая страх, я на ощупь, по знакомой тропке, пробираюсь туда, откуда слышится мягкое таинственное теньканье каких-то неведомых мне музыкантов (через много лет я узнаю, что это были стеблевые сверчки, или, как их зовут иначе, трубачики); при приближении моем они смолкали и, если я долго-долго не шевелился, осторожно возобновляли свои тихие и мелодичные ночные песни.
А однажды случилось и вовсе чудо: в черной глубине куста загорелся… фонарик. Он сиял мягко- зеленым светом, таинственным и в то же время каким-то мирным и спокойным. Неужели жук-светлячок? Я подкрался поближе: да, это был он! Вернее сказать, она: у жучка не было крыльев. Значит, самка — это я
