относятся; они не боялись людей и домашних птиц, а те их не клевали, как я после узнал, по причине именно этой яркой красно-черной окраски — общепринятого в природе «сигнала» почему-либо несъедобных организмов. Что-то странное было в разновозрастных неторопливых скоплениях-собраниях солдатиков, и тогда я всерьез думал: они что-то там решают, о чем-то договариваются, к чему-то готовятся, и старался не мешать этому мирному красно-черному народцу.
В иной год все более или менее свободные полянки двора густо пестрели цветками ромашек, и на них можно было увидеть множество разной мелкой живности. Из жуков завсегдатаями этих ромашковых лужаек были кругленькие божьи коровки всех цветов и размеров и продолговатые мяконькие красно- зеленые малашки; возьмешь малашку в руку — она, наверное для острастки, выпускает по бокам тела мягкие красные полупрозрачные выросты наподобие сарделек. Кстати, и малашки, и божьи коровки в садах и огородах истребляют множество вредных тлей.
В нескольких местах Двора (основные отмечены на плане) находились подземные гнезда муравьев, замечательных тем, что они были, как и солдатики, неторопливы в движениях и тоже разной величины. Поначалу я думал, что это — муравьи-дети и муравьи-взрослые, но потом узнал, что это не так: у солдатиков — насекомых с неполным превращением — дети похожи на родителей; у муравьев же — цикл полный: яйцо — червеобразная личинка — куколка — взрослое насекомое, а рост свой, постоянный, заранее определенный теми обязанностями и видами работ, которые они должны будут выполнять в самом гнезде или вне его. Муравьи эти были черные, как смоль, с крупными головой и брюшком, ярко блестевшим на солнце; на работу отправлялись они, однако, поздним вечером. Как я потом убедился, работа эта заключалась в поисках и доставке домой мелких семян разных диких злаков, росших во дворе: отгрызая почти спелое зернышко, муравей тащил его в свое гнездо.
Тем не менее я «научил» их работать и днем. Насыплю хлебных крошек у их дырочки — подберут потихоньку в течение дня. Кучку крошек с каждым днем перемещал все дальше, и так до тех пор, пока моя «дневная столовая» не оказалась метрах в четырех от муравейника. Сюда они посылали отдельных небольшого роста «разведчиков», и стоило появиться тут гостинцу, как через несколько минут можно было видеть удивительную картину: мелкие, средние и крупные черные блестящие мураши тащат столь же разно-великие — сообразно своему росту и силам, но всякий раз втрое больше себя, порции угощения, и ползет-качается по Двору странная ленточка из хлебных светлых крошек…
Мирмекологией — наукой о муравьях — я занялся через несколько десятилетий, и тогда лишь узнал, что большинство муравьев нашей страны — хищники, «доильщики тлей», трупоеды, а из растительноядных у нас обитают, и то лишь на юге, вот эти, принадлежащие к роду жнецов, или, по-латыни, Мёссор. В Сибири их нету (о чем я очень жалею); изо всех муравьев жнецы, пожалуй, самые первые мои знакомые.
Хотя точно утверждать это не могу: во Дворе ведь жили еще интереснейшие муравьи, может быть, более заметные, но в гораздо меньшем количестве — всего одно, тоже подземное, гнездо. Это — бегунки, или, иначе, фаэтончики. Стройные, длинноногие, высоко подняв на стремительно мелькающих ногах свое тельце, у которого брюшко торчало вертикально вверх, они напоминали действительно какие-то колясочки, и мне казалось, что это как бы крохотные черные стульчики с высокими спинками, но без ножек, неизвестно для чего стремительно летающие над самой землей по затейливым петлистым траекториям. Зачем такая скорость муравьям? А затем, что, во-первых, остановишься на раскаленной утоптанной дорожке — можешь немедля погибнуть от теплового удара; во-вторых, когда быстро бежишь — тебя самого обдувает ветер и падает температура тела. Ведь темные покровы бегунков были матовыми, тут же «впитывающими» солнечный жар; а вот жнецам можно было и не создавать «ветер» и не торопиться: значительная часть солнечных лучей отражалась от их лаково блестящих черных покровов. Подтвердить мое предположение смогли бы теперь тонкие замеры (микро термометрами) температуры тела муравьев, облученных и не облученных солнцем. Питались мои бегунки-фаэтончики мелкими насекомыми, как живыми, так и случайно раздавленными, не отказывались и от сладостей, которые я иногда оставлял возле их дырочки.
Ну а чтобы закончить рассказ о муравьях нашего Двора, нельзя не упомянуть о крохотных Мономбриум Фараонис, или, по-простому, домовых муравьях. В нашу страну они попали в незапамятные времена невесть какими путями, скорее всего с продуктами, доставлявшимися морем; теперь они живут почти во всех городах страны — тепло в домах постоянное, еды — вдоволь, убежищ — тем более. Жили тогда они и у нас в доме, надоедая порой изрядно: то дорожка из крохотных этих созданий тянется из щелочки в подоконнике или стенке к банке с повидлом, то сваренный со всеми предосторожностями суп оказывается изрядно «заправленным» мурашами; мер борьбы с ними отец так и не придумал, ну а я такой «приправой» вовсе не брезговал…
Перед тем как вернуться во Двор, стоит вспомнить, какие еще малые существа обитали, кроме фараоновых муравьев, в нашем старинном доме. Кой кого из них я описал в своей первой книге «Миллион загадок» — махоньких жучков-точильщиков, издававших таинственные звуки, подобные тиканью неведомых часов; страшноватых уховерток с длинными клешнями сзади (зато заботливых и нежных мамаш); вечерами по стене нередко проносились мухоловки — многоножки с необыкновенно длинными ногами, и если на пути охотницы попадалась сонная муха — бедолаге тут же приходил конец. А изредка, нагоняя страх на домочадцев и на собачонку Жульку, по комнате, среди бела дня, молчаливо и степенно шествовал на высоких ногах огромный черный жук — медляк-вещатель, таинственный обитатель Темного Царства, что помещалось под древними балками цоколя нашего дома; с жуком этим были связаны нехорошие приметы и поверья, отчего его не трогали…
Вечером на свет лампы в комнату иногда вторгался неожиданный гость. Я уже основательно разбирался в насекомых, но моя мать, несмотря на образование, всех ночных бабочек упорно причисляла к платяным молям и, вооружившись тряпкой, спешила истребить мнимую охотницу до ее платьев. Десятисантиметровая толстая гусеница бражника (крупной ночной бабочки), будь она действительно «молью», обглодала бы дочиста не один меховой воротник. За несчастную вступался я, и наказание бабочке отменялось — вместо удара тряпкой она выпускалась на волю.
А вечерами эти бражники летали по Двору в поисках цветущих растений. К сумеркам на клумбе раскрывал свои светлые колокола душистый табак, распускались еще какие-то ночные цветы, и интересно было наблюдать, как бражник подлетает к цветку, на лету замирает на месте, выпрямляет свернутый спиралью длиннейший хоботок и погружает его в венчик цветка. Выпив каплю душистого сладкого нектара, бражник замирает у второго цветка, у третьего и вдруг, встрепенувшись, стремительно уносится к другой стороне клумбы. Полет его красив, точен, быстр, и движений его крыльев не разглядишь, зато во время «стоячего полета» бражника над цветком поражает быстрота движений: его трепещущие крылья сливаются в мерцающие туманные пятна, как лопасти работающего вентилятора. По неопытности мне тогда долго не удавалось сохранять в целости этих крупных красивых бабочек — в сачке за несколько секунд пыльца с крыльев и бархатистая шерстка со спинки сбивались. Гордостью моих первых наблюдений и зарисовок были крупные сфинксы (латинское название рода бражников) — зеленоватый, со сложным мраморным
