сантиметров на тридцать или больше, потюкаешь «гирькой» по тарантулу, он рассердится, ухватит ее острыми челюстями-хелицерами, а вытащить их, пока тянешь упирающегося ногами о стенки норы паука вверх, не успевает. Так и висит он на нитке, громадный, серый, волосатый, недовольно растопырив ноги, пока не удастся освободиться от вязкого кома смолы и снова спрятаться в своем глубоком жилище- колодце.
Трели всевозможных кобылок неслись из трав. Там же ползали акриды — существа, близкие к кобылкам и кузнечикам, длинноногие, зеленые, но с невероятно высоким заострелым лбом, что делало выражение их физиономий каким-то удивленным; макушку венчала пара плоских листовидных усиков. Ребята их звали «кониками»: возьмут акриду в руку, поднесут ей ко рту стебелек травы, насекомое вцепится в него и какое-то время не отпускает, а ловец приговаривает: «Коник»-коник, покури, папе-маме не скажу!» И бедняга-коник «курил» эту соломинку, пока его не отпускали…
Очень увлекательными были для меня охоты за звонкими певцами, чьи песни разливались на сотни метров, — полевыми сверчками. Они стрекотали у своих норок, но при малейшей тревоге скрывались в убежище и не выходили оттуда иногда часами. Надо было издали по возможности точно определить сторону, куда направлены голова стрекотуна и отверстие норки, незаметно подкрасться сзади без малейшего шороха и кусочком картона отрезать отступление певца в убежище — а это всего три четыре сантиметра, — после чего его, растерявшегося и мечущегося по луговинке, нетрудно взять сачком.
Головастый, иссиня-черный певец долго возмущался; дома, в сетчатом садке, сытно накормленный, через пару дней успокаивался и продолжал прерванные серенады, столь громкие, с эдаким металлическим тембром, что садок приходилось выставлять во Двор.
Но особенно много для развития моей любви к Живому, для познания Тайн Мира Насекомых дали удивительные шестиногие мастера, землекопы и трудяги, заботливые родители — жуки из семейства пластинчатоусых (в это же семейство входят носороги, хрущи, бронзовки), — я имею в виду навозников. Не морщитесь брезгливо от этого названия: поверьте мне, недаром их обожествляли древние египтяне, и не зря великий Жан-Анри Фабр, основоположник науки о поведении животных — этологии — отдал их изучению много лет жизни.
Зеленая Горка служила тогда пастбищем для домашнего скота нашей городской окраины (сегодня это, увы, центр). Ранним утром слышались звуки пастушьей дудки, мычание коров, блеянье коз и овец, шествовавших по нашей улице туда, за балку, где аппетитно зеленели еще мокрые от утренней росы бугры и пригорки этого удивительного плато. И через несколько часов к лепешкам коровьего помета с уже подсыхающими корочками, к козьим и овечьим «орешкам» слеталось разноцветное, разно-великое племя жуков-навозников. Для описания их повадок и изображения их «портретов» понадобилась бы толстенная книга; упомяну лишь основных. А объединяло их, на мой тогдашний взгляд, три главных признака: отменное обоняние — чуют помет своими пластинчатыми усами за сотни метров; специальные копательные ноги — смотрите рисунок; какое-то особое трудолюбие и сметка.
Больше всего было жуков и жучков из рода афодий. Отколупнешь засохшую корочку коровьей лепешки — а там их несть числа: черных, коричневых, даже ярко-красных длинненьких цилиндрических афодиев; личинки их питаются либо прямо в лепешке, либо в очень неглубоких норках, устроенных матерью.
Более интересными были коротыши-онтофагусы. Много лет спустя, в Сибири, я ставил опыт, описанный мною в книге «Миллион загадок»: маленький жучишка Онтофагус аустриакус увозил груз, превышающий его собственный вес в 4210 раз! У онтофагусов сильные роющие ноги с зубцами, как у ковша экскаватора; передний край головы уплощен и заострен, как у лопаты-заступа; на голове и спинке иных видов возвышаются удивительные выросты и выступы. Особенно странными они были у самцов вида Онтофагус таврус, что в дословном переводе означает калоед-бык, — длинные изогнутые назад рога, словно у какого-то тропического буйвола.
На свежие кучки помета нередко слетались и более крупные, очень подвижные жуки-гимноплевры. Ловко отсекая лишний материал, эти скульпторы быстро формировали из навоза шары, идеально круглые, и вскоре укатывали их в разные стороны, пятясь задом и упираясь в землю передними ногами. Уплотнив катанием корочку шара, жучиха закапывала его в землю, перекомпоновывала шар наподобие груши, откладывала в него яйцо, тщательно заделав его в удлиненную часть «груши», и выбиралась наружу, чтобы найти новую свежую пищу для своих детишек и повторить процедуру столько раз, сколько яиц осталось в ее брюшке. Помнится, иной раз гимноплевры трудились столь «массово» и усердно, что увесистая утренняя коровья лепешка начисто исчезала к вечеру.
Самым маленьким «шарокатателем» был навозник-сизиф. Напомню, что Сизиф — герой древнегреческого мифа, наказанный богами за свои грехи: докатит тяжелый камень до вершины горы, камень скатывается вниз — и так бесконечно; с тех пор любой тяжелый, но ненужный труд зовут сизифовым.
Того не скажешь о жучке-сизифе — коротыше размером с крупную горошину и длиннейшими ногами: свои шарики из овечьего помета сизифы катали относительно недолго из-за их небольшой величины и вскоре зарывали в землю. И еще одно отличие от гимноплевров и тем более от древнего грешника- одиночки: шестиногие трудяги всегда работали вдвоем — и мать, и отец — и на обкатывании шаров, и при рытье норки.
А самым громадным из жуков-шароизготовителей был на Зеленой Горке священный скарабей. Да, да — тот самый вид, которому египтяне поклонялись не одно тысячелетие. И ведь было чему поклоняться: мрачно-черное создание творит на глазах человека еще одно Солнце — такое же круглое и почти такого же золотистого цвета. А потом еще «малое Солнце», подобно его старшему собрату, движется-катится вдаль, как по небу, только с помощью жука. Посмотрите на копию древней цветной египетской росписи со скарабеями: в лапках жуков — и большое, и малое светила, а птичьи крылья у скарабеев обозначают прямую связь Мира Земного и Мира Небесного.
А на другом рисунке — древнеегипетские каменные скарабеи из коллекций Эрмитажа. С брюшной стороны жуков вырезаны иероглифы текстов для оттиска их на важных документах: священный скарабей превратился в печать…
Впервые скарабея я увидел все в том же симферопольском музее, но не в фондах, а в экспозиции — в отличнейших коллекциях «Жуки Крыма» — первых моих пособиях по систематике и определению семейств, родов и видов. Аккуратно расправленные парочки — самцы и самки каждого вида — располагались прямыми рядами, и на булавке под каждым жуком была этикетка с латинским его названием, что мне и требовалось. На той же булавке, еще ниже, скромная, но аккуратная этикеточка с надписью примерно такого содержания: «С. И. Забнин. Карасубазар, 12 июля 1913 г.». Пункты и даты были, конечно, разными, но автор сборов и всей этой чудесной коллекции был все тот же Сергей Иванович, один из моих первых наставников, натуралист-полевик, краевед и энтомолог. На стенке напротив размещалась коллекция, тоже из нескольких застекленных коробок, его же работы — «Бабочки Крыма». Все эти коллекции, как и следовало ожидать, тоже давно и бесследно исчезли.
Но вернемся к скарабеям. В самом центре крымской жучиной коллекции красовалась парочка
