поводов позавидовать второму. Бесспорно, его жизнь после встречи с Паулюсом сильно изменилась к лучшему!

— Какие могут быть жалобы, сударь, и чем же я могу быть недоволен!.. Меня увлекает порученная вами работа, мне нравится торговать тюльпанами, а моему брату, думаю, так же нравится следить за их ростом. Оба мы — он в саду, я в коллегии — чувствуем себя словно рыба в воде.

— А что ваша семья, ей тоже перепало от вашего успеха? — допытывался ректор: ему требовался подробный отчет о благосостоянии семьи его подопечного — как требуется полководцу точная опись имущества осажденного им города.

— А как же! И моя семья всем очень довольна — даже Яспер, который поначалу не хотел расставаться с суконной лавкой, и пришлось его уговаривать. Недавно мы продали лавку вместе с обстановкой и приказчиками одному из наших конкурентов, и полученные за нее деньги, прибавившись к выручке за луковицы, быстро сделали нас состоятельными. Мы уже смогли украсить свой дом и отложили деньги на приданое для Петры. Если ветер не переменится, напишу отцу, чтобы он возвращался: зачем искать счастья в Америке, если оно уже нашло нас здесь? Иными словами, все чудесно, сударь, все чудесно!

— Твое лицо говорит об обратном, — сказал ректор, одаренный тонким музыкальным слухом, позволявшим ему читать чужие мысли по интонациям собеседника. — Так в чем же дело?

Виллем стряхнул с плеча снег и, ухватившись за ветку, осторожными шажками спустился к реке.

— Дело в том, сударь, что червяк точит плод, или, пользуясь языком тюльпанщиков, пятно портит цветок.

— Какое пятно? Что еще за червяк? — не отставал Паулюс: ему, истинному деловому человеку, были чужды метафоры и прочие игры воображения. Он вдруг понизил голос и сгорбился, будто желая стать не только неслышным, но и незаметным. — Уж не о нашей ли близости речь?

Внезапная робость регента заставила Виллема улыбнуться.

— Нет, сударь… Вы прекрасно знаете, что теперь мне нравятся наши встречи.

— Тогда что же причиной?

— Не что, а кто: ваш сын! — выпалил Виллем, ступая на лед. И стоило ему покинуть твердую почву, коньки, будто бы сами по себе, стремительно покатились, унося хозяина все дальше от берега, где все еще нерешительно переступал с конька на конек спеленатый мехами, брошенный и оттого разъяренный регент.

— Виллем! Виллем! — взревел Паулюс, и конькобежец, описав красивую дугу, снова подкатил к берегу, чтобы услышать: — Куда тебя понесло? Разве можно вот так вот меня покинуть, сделав подобное признание? Так что же мой сын?

Виллем немного запыхался, и ему потребовалось перевести дух, прежде чем он ответил:

— А то, что ваш сын меня ненавидит.

Изумленный Паулюс качнулся, плюхнулся на замерзшую землю, проломив грузным задом корочку на ближней луже, и, вымокший, даже с помощью обеих рук и трости — еле-еле встал.

— Что ты болтаешь? Элиазар тебя ненавидит?

— Вот именно! С тех пор как вы сделали меня своим компаньоном, ваш сын, совершенно не заботясь о наших общих интересах, только и делает, что старается мне навредить. Поначалу-то я не понял, что он в меня метит: бывают же такие люди-дикобразы, которые ощетиниваются колючками против целого мира, верно? Но когда я узнал, что Элиазар норовит очернить меня в глазах тюльпанщиков, когда осознал, что он постоянно сбивает мои ставки, все стало ясно: его жертва — я, только я и никто иной!

Видя, как твердеют и словно бы наливаются злобой черты лица Паулюса, и толком не зная, против кого из них — его самого или Элиазара — ожесточился ректор, Виллем решил подкрепить свои доводы:

— Понятия не имею, какие обстоятельства стали причиной столь внезапной враждебности, совсем еще недавно он поговаривал о том, что хочет жениться на моей сестре. Но теперь…

— Он на ней женится, — перебил ученика Паулюс.

— Что вы сказали?

— Элиазар ван Берестейн женится на Петре ван Деруик. И не вздумай в этом сомневаться!

Ректор с силой топнул ногой, лед под его коньком угрожающе затрещал, от того места, куда угодило лезвие, во все стороны поползли трещины, в проломах сразу же выступила вода. Паулюс, не обращая на это внимания, попросил юношу помочь ему сойти на замерзшую реку.

— Сударь, это неблагоразумно, вы простудитесь, — забеспокоился тот, видя, что ноги учителя мокры уже по щиколотку.

Но тот, словно бросая кому-то вызов, опять упрямо топнул ногой с привязанным к ней коньком. Отделившийся от берега крупный обломок льда разлетелся на дымящиеся осколки, которые тотчас скрылись под черной водой, зато регент укатился так далеко, что его было уже не догнать. Растерянному Виллему только и оставалось, что, стоя на берегу, смотреть, как бушует регент посреди реки…

— Будь он проклят! — взревел, сжимая кулаки, Паулюс; к лицу и рукам его прилила кровь, и они стали багровыми.

Взревел — но сразу же умолк, подобрал упавшую шубу, оттолкнулся, покатил, мягко прочерчивая лезвиями рыхлый лед, и вскоре растворился в толпе конькобежцев.

Если жизненный путь ван Берестейнов и напоминал тропу, ведущую прямо к вершине, то ровным, а тем более — гладким, его никак было не назвать. Шумная ссора Элиазара с отцом стала событием, достойным того, чтобы запечатлеться в семейной памяти, как прежде запечатлелись в ней наводнение, затопившее поля тюльпанов, визит бургомистра или первое четырехзначное число в графе доходов.

Скандал случился в оранжерее — просторном, щедро остекленном строении, тянувшемся вдоль одной из сторон участка Берестейнов в южной части Харлема. Здесь хранились до продажи выкопанные из земли луковицы: их выкладывали рядком в выстланных фетром ящиках бережно, будто только что снесенные яйца. Но луковицы еще в сентябре-октябре высадили в землю, сейчас стояла зима, и оранжерея служила только для того, чтобы укрывать от морозов теплолюбивые растения: апельсиновые и лимонные деревца, смоковницы и те средиземноморские породы, которыми ректор любил прихвастнуть перед гостями, пусть даже и считал эти растения «дорогими безделушками».

Едва войдя, Паулюс ван Берестейн с силой стукнул тростью по бочке для дождевой воды. Садовники мгновенно поняли приказ и, отложив инструменты и незаконченные дела, бросились врассыпную — так разлетается от хлопка в ладоши стая мух. Поспешил вслед за собратьями и юный Яспер ван Деруик, хотя ему ох как не хотелось отрываться от сложнейшей, требовавшей невероятного терпения прививки.

Элиазар подвинул отцу плетеный стул, но тот не сел, так что и молодому человеку пришлось остаться на ногах. Любопытных сильно порадовало, что отец и сын ругаются стоя, ведь так всем были видны их торчавшие над апельсиновыми деревцами головы: круглая — Паулюса и заостренная к макушке — Элиазара, а иногда и руки. Толстые стекла оранжереи не позволяли расслышать ни слова, к тому же оба старались приглушить голос, так что о чем они говорили, определить было невозможно, зато догадаться по жестам, кто палач, кто жертва, зрителям удалось запросто.

Догадка подтвердилась в ближайшие же дни: сын вел себя как укрощенный хищник, затаивший злобу на укротителя и вынашивающий планы мести, отец же, гордый тем, что сумел показать свою власть, разгуливал с таким видом, будто вот-вот огреет своего отпрыска тяжелой тростью, которую не выпускал из рук. Спектакль разыгрывался в жанре пантомимы — между отцом и сыном разверзлось, словно ров, упрямое молчание. Если отец и заговаривал с сыном или сын — с отцом, то лишь через посредника или в безличной форме:

— Господину Паулюсу и дела нет до его жильцов! — заявлял, например, Элиазар в присутствии регента. — Срок приближается, интересно, кто же стребует с них арендную плату?

Или же Паулюс отмечал в присутствии сына:

— У нас, должно быть, кубышка полным-полна… Иначе вряд ли господин Элиазар пренебрег бы вчерашними торгами в «Золотом ожерелье».

Они довольно часто таким вот образом обменивались колкостями, и от этого ни работа не шла лучше, ни чье бы то ни было настроение не улучшалось. Все, кто служил у Паулюса — от казначея до мальчика на побегушках, — знали о ссоре между отцом и сыном, все следили за ходом событий, как врач следит за переменами в состоянии больного. Яспера — из-за трудностей, возникших в его собственной семье — эта