попытку — только ради губ юноши, которые находила прелестными и которые одним только своим шевелением, когда Эрнст произносил самые обычные слова, волновали ее донельзя.
— А сами-то вы подумываете о браке?
Роттеваль подергал галстук, защемивший кожу у него на шее.
— Ну-у-у… скажем, я не так помешан на женитьбе, как сын моего хозяина, Элиазар ван Берестейн. Он-то каждое воскресенье перебирает всех прихожанок, спрашивая моего мнения о той или о другой. Он часами может говорить о том, у кого самые красивые волосы, у кого самые красивые глаза, не считая прочих прелестей, которые обсуждает так же подробно…
— Что за гнусная личность!
Петра, похоже, возмущенная услышанным, резко раскрыла веер из разноцветных перьев, который Виллем подарил ей, несмотря на все свои предубеждения против роскоши.
— Господин Берестейн желает иметь супругу, которая обладала бы всеми достоинствами, кроме образования: оно, по его мнению, особе прекрасного пола совершенно ни к чему. «Учить девушку — все равно что ставить цветы в ночной горшок», — часто повторяет он, когда заходит разговор на эту тему… Он считает женщину достаточно ученой, если она знает «Отче наш», десять заповедей и правило исповеди. По его словам, женщина у себя в доме — как мидия в своей раковине…
— И вы разделяете его взгляды? — с вызовом бросила девушка.
Эрнст ответил не сразу, в разговоре снова повисла досадная пауза, а паузы эти мучили в равной мере обоих собеседников. Кучер смущался, чувствуя, как мало соответствует сложным и тонким суждениям, которые он пытается высказать, его крепко сколоченное, приспособленное лишь для настоящей мужской работы тело, Петра же — из-за того, что поставила молодого человека в смешное положение: размышления явно не были его стихией и отнюдь не помогали ему выставить себя в лучшем свете.
Расстроенная, она отвернулась и погрузилась в хмурое созерцание помпонов на занавеске.
— Да нет, мне это не подходит… И вообще мне еще рано под венец! — наконец изрек Роттеваль со вздохом, свидетельствовавшим о том, что умственный труд оказался для него непосильным.
А для Петры это признание стало последней каплей: она, не желая больше ни минуты терпеть рядом с собой бестолкового вздыхателя, резко распахнула дверцу, сообщила, что дальше доберется пешком — и тут кучер вдруг очнулся. Эрнст так отчаянно хватался то за платье Петры, то за ускользающий из пальцев конец ее веера, он так униженно молил позволить ему ее довезти, во взгляде его светилось такое отчаяние и он так трогательно кривил губы, что пассажирка сменила гнев на милость и вернулась на бархатное сиденье.
Когда Эрнст пулей выскочил из кареты, лошади шумно приветствовали своего повелителя. Он проворно взлетел на козлы, мгновенно разобрал вожжи и до того весело крикнул «но!», заставляя упряжку тронуться с места, что Петра поежилась от удовольствия. Сидя на насесте — с непокрытой головой, на которую сыпался снег, — юноша выглядел куда более счастливым, чем в тепле, среди мягких подушек. Барышня Деруик расслабилась, сложила веер, послала нежную улыбку в проделанное в стенке кареты оконце для переговоров пассажира с возницей, и Роттеваль — промокший, продрогший, не заметивший, что парик съехал на плечо, — ответил ей тем же.
Вот уже и три улицы позади. Расставаясь, молодые люди договорились вскоре встретиться снова.
— А Элиазар ван Берестейн — грубиян, вы нисколько на него не похожи! — загадочно воскликнула на прощанье Петра, рискуя быть услышанной прихожанами, которые направлялись к церкви.
— Сударыня… — начал было Эрнст Роттеваль, но не нашел что сказать дальше, неловко поклонился и снова взобрался на свой насест.
Той осенью в Голландии зарядили проливные дожди. Жаркие, солнечные, безоблачные дни внезапно сменились хмурыми и непогожими, каналы быстро переполнились, дамбы и плотины не выдерживали натиска прилива, потоки воды затапливали луга в низинах, мельницы захлебывались… Те, кто еще совсем недавно боялся пожара, теперь опасались наводнения, и многие предсказывали, что Харлем, огражденный от моря лишь цепью дюн, вскоре будет поглощен неистовой стихией.
Предсказанию не суждено было сбыться: в начале декабря грянули морозы, разлившаяся по окрестностям вода превратились в лед, отвердевшая Спаарне взяла в плен суда, зато на свободу вырвались первые конькобежцы, радуясь, что теперь можно перебраться через реку без моста. Не прошло и нескольких дней, а трактирщики уже соорудили на берегах навесы, под которыми торговали горячим, приправленным мускатным орехом пивом.
Паулюсу ван Берестейну морозная погода была по сердцу. Зима позволяет щеголять в роскошных мехах, скрадывающих толщину, зимой не надо искать тени и поливать полы в доме, а главное — к зиме бывает покончено с высадкой луковиц, стало быть, можно прикинуть доходы на следующий год.
Кто же не знает — прибыль растет с расширением плантаций и падает, если они уменьшаются… впрочем, такого случая пока не было. Больше всего в эту пору Паулюс любил разгуливать по полю, меряя его шагами и определяя таким способом рост своего богатства: стоило перевести количество шагов в гульдены, все становилось ясно, и удачливый тюльпанщик принимался на все лады расхваливать себя за то, как хорошо поработал…
К концу осени 1635 года плантации регента так разрослись — их площадь стала почти на треть больше прошлогодней, — что на радостях он наградил всех своих служащих. Тех же, кого считал наиболее причастными к успеху, побаловал дополнительно, пригласив в назначенный час к Спаарне: ледовые увеселения должны были стать одной из тех передышек, какие он изредка позволял себе и своим работникам. Разумеется, не обошли приглашением и считавшегося любимчиком хозяина Виллема ван Деруика.
Рано утром все собрались у крепостного вала, неподалеку от церкви — там, куда летом приходили прачки, а стало быть, и вся мужская часть харлемской молодежи.
Виллем повесил шляпу на развилку ветки, бросил поперек другой ветки свой широкий плащ, наклонился было, чтобы привязать к ногам коньки с загнутыми лезвиями, но тут у него выскользнули из кармашка новенькие часы, и он, выругавшись, подобрал их.
Сорочий глаз Паулюса мгновенно замечал любой блестящий предмет, заметил и сверкнувшие на солнце часы, а его рука сама к ним потянулась.
— Какая красота! Можно взглянуть? — Он только что не облизывался.
Деруик, радуясь возможности похвалиться дорогой вещью, охотно выполнил желание регента.
— Пожалуйста, сударь! Конечно, мои часы с вашими не сравнить, но все же и на циферблате моих стрелки показывают время более точно, чем песок в колбах!
На лице ректора, игравшего золотой цепочкой, расцвела широкая улыбка. Если чужой успех не мешал его собственному, господин Берестейн искренне этому успеху радовался и воздавал должное младшему собрату ровно до тех пор, пока тот оставался у него в подчинении.
— А ты живешь на широкую ногу… — как бы между прочим заметил Паулюс. — И мне приятно, что в твоих свершениях есть и моя доля.
— В моих доходах тоже есть ваша доля… — усмехнулся Деруик. — В соответствии с нашим контрактом, вам достаются шестьдесят процентов, а только на прошлой неделе это двести один гульден!
Паулюс отозвался на дерзость ученика холодно.
— Что, правда так много?
— Да-да, господин учитель! Ведь сначала я получил в «Золотой лозе» за подаренную вами луковицу сорта Kistemacker восемьдесят восемь гульденов, затем продал за двести одиннадцать Oudenaers с деткой, а за ваш желтый Switser мне дали всего тридцать шесть гульденов и пять стёйверов, потому что луковица была тронута гнилью, вот и получается…
— Достаточно, Виллем, ты верно все подсчитал, в том числе и сумму моего вознаграждения… Но откуда этот плаксивый тон? Разве ты не рад на меня работать? Тебе есть на что пожаловаться?
Подчеркнув последнее слово, ректор тем самым предупредил Виллема о необходимости как следует обдумать ответ, и юноша последовал невысказанному совету, для начала мысленно сравнив того человека, каким он был сразу после отъезда отца, с тем, кем стал теперь. И сразу же нашел для первого тысячу
