Кровь хлынула на тротуар. Голова отделена от туловища, словно ее отсекло острой саблей. Мне было тяжело оставить свой труп лежащим на асфальте, — его могли раздавить грузовик или телега. Я попытался приказать своим рукам поднять с дороги обезглавленное тело, но руки не повиновались мне. Кровь так и хлестала из перерезанных вен и артерий, и алые лужицы крови слились в одну большую лужу.

А прохожие шли каждый своим путем, почти не замечая моей пролитой крови, они тщательно обходили кровавую лужу и удалялись, даже не обернувшись. Я услышал, как какой-то старик, ненароком вступивший в лужу и запачкавший сандалии, пробормотал: «Нет силы и могущества, кроме как у Аллаха».

Я не заметил своего убийцу, и все же меня переполняла радость от того, что моя голова, хоть и отлученная от тела, все еще могла жить самостоятельной жизнью и даже шевелить языком. Глаза мои быстро вращались в орбитах. Как найти выход из этого положения? Что предпринять, покуда не собралась толпа зевак, не приставила голову к телу и не свалила его в глухую яму?

Я закрыл глаза и постарался сосредоточить внимание. Когда-то я прочитал о том, как это нужно делать, в книге под названием «Практика йоги». Я прошептал: «Господи, даруй мне два крыла, дабы я мог унестись отсюда далеко-далеко и прожить еще хотя бы один день».

Не успел я произнести последнее слово, как моя голова стремительно взмыла вверх безо всяких крыльев. Я тотчас крикнул: «На юг! На юг!»

С высоты Рабат показался мне крысиной норой, запаршивевшей лисой, ржавой саблей, драконом, истерзанным морем, ульем без пчел, утесом, лишенным растительности, черепом лысого человека…

Я жадно хватал на лету разреженный воздух, хмелел от солнечного тепла, щеки мои раскраснелись. Я врезался в стаю птиц, и они шарахнулись врассыпную, напуганные тем, что какое-то непонятное существо вторглось в исконные их владения.

Море отступало все дальше, а я по-прежнему, не теряя скорости, мчался вперед, рассекая воздух, устремляясь за горизонт. Мир отсюда казался простым и просторным, без поворотов и тайн. Но один и тот же вопрос назойливо бился в висках: «Эй ты, отрезанная голова, что же ты станешь делать, когда придется вернуться на землю?» Долго длился мой полет; я со свистом втягивал воздух ноздрями, черпая из воздуха энергию, и он выбрасывался струей из перерезанных шейных вен, удваивая скорость полета. Я постиг тайну Аббаса Бен Фарнаса[1], я понял его страсть к полету: надобно удалиться от бренной земли, дабы усилилась наша тоска по повседневному. Обыденная жизнь теряет свою поэтичность, как только мы оказываемся в плену своих желаний. Я не сожалел о своем теле — ведь я мог летать, видеть и говорить! Поверьте, разум становится просветленней, мысли — отчетливей, а восприятие тоньше. Стоит хотя бы единожды испытать это чувство безудержного восторга! Я приземлюсь лишь тогда, когда увижу толпу людей. Хорошо, если это будет на площади Джемаа аль-Фна [2]. Я вступил бы там в спор с рассказчиками небылиц, заклинателями змей, шарлатанами.

И тотчас подо мной оказалась толпа, многолюдная площадь, шум моего полета привлек внимание зевак, на их лицах отразилось замешательство. На меня указывали пальцем и говорили: «Смотрите-ка, там летает человеческая голова!»

Я приземлился. Со всех сторон меня обступили люди самого разного рода и звания. Я не стал понапрасну тратить время и обратился к ним с такими словами:

— О несчастные, жалкие людишки! О заложники судьбы, грубияны и трусы! Вы пытаетесь убежать от реальности и окончательно запутались в речах, вы ищете утешения в сказках. Вы не любите правду, она колет вам глаза. Вы оморочены выдумками об Антаре[3] и Абу Зейде[4], грезите о стране Вак-Вак[5]. Вы мечтаете о пышных персях вечно юных красавиц, которые утолят вашу ненасытную похоть, на самом же деле вы прячете друг от друга свой голод, готовность покориться силе, свои сокровенные желания…

— О несчастные! Я пришел, чтобы стуком в заржавелые двери ваших жилищ разбудить ваши дремотные, угасшие сердца. Смените молчанье на слово, назовите все вещи своими именами, постигните смысл происходящего, осознайте могущество сил, которые нарастают и поднимаются, превращаясь в тысячерукого великана…

Голос мой звучал отрывисто и напряженно, словно раскаты грома. Я хотел высказать наконец все то, что скопилось в моей душе, что мне не удавалось сказать раньше, сказать во весь голос. Люди слушали молча. Одни не вполне понимали, о чем я толкую, другие шепотом спрашивали соседей, откуда взялся этот уродец, говорящий так странно. Толпа прибывала, кто-то сказал:

— Это, наверное, обломок от НЛО.

— А может, механическая игрушка в форме человеческой головы? Уж больно чудно она говорит…

— Что бы это ни было, мы не потерпим, чтобы нас оскорбляли и унижали наше достоинство…

Я продолжил свою речь:

— Сколько безработных среди вас? Да вы все безработные, за исключением туристов и сыщиков! Так спросите ж себя, кто повинен в вашем вынужденном безделье! Вы состарились в самом расцвете сил, вас с утра до вечера пичкают небылицами, под палящим зноем вы подбираете крохи, плевки ядовитых гадюк, мясо дохлых кошек и собак.

Я знаю, однажды вы вышли на демонстрацию, чтобы потребовать работы. Об этом писали газеты в разделе «Внутренняя жизнь страны». Ну и что из этого вышло? Вам пообещали работу на строительстве шоссе. А задавались ли вы когда-нибудь вопросом: какая разница между вами и теми, кто проносится в автомобилях по этим самым шоссе? Все вы на этой площади — мертво-живые. И вы довольствуетесь этой участью, гордитесь ролью благонадежных граждан. От вашего имени славят бога, благодарят его за доброту, за блага, которые он ниспосылает, вы тайно и явно покорствуете его воле. Наша земля благодатна, а вы довольствуетесь нищенским существованием.

Сахлаб ибн Махлаб и Зантах ибн Калиль аль-Афрах[6] говорили: «Если араб, проснувшись поутру и расставшись со сладким сном, ест жаркое из ягненка, а дождавшись полдня — сорок цыплят, зажаренных в кипящем масле, запивает еду кувшином вина и засыпает на солнце, то, умирая, он встретит господа сытым и пьяным». Что же до вас, несчастные, то верно говорил Абу Дарда[7], как передает его слова ат-Тирмизи [8]: «Лучшие в моем народе те, кто стоит в начале и в конце всех благих деяний, а в середине — только муть и посредственность». Вот вы-то и есть та мутная середина!

Шум в толпе нарастал.

— Эта Отрезанная Голова слишком много себе позволяет. Да, мы бедны, но мы счастливы. Зачем она напоминает нам о наших печалях и зачем бередит наши раны? Куда только смотрят власти? Почему не схватят этого смутьяна?

Чей-то уверенный голос ответил:

— Отрезанную Голову не хватают, чтобы дать ей возможность высказаться до конца. Тогда будет ясно, говорит ли она от собственного имени или подослана каким-нибудь иностранным правительством.

Кто-то возразил:

— Но Отрезанная Голова говорит правду. Она ничего не боится, и ей незачем лгать.

Я носился над толпой, вглядываясь в лица, я улыбался. Мне удалось нарушить их покой, я заставил их задавать вопросы, вслушиваться в другие речи. Внезапно толпа рассеялась. Внизу появились пожарники, они растянули огромную сеть. Им помогали полицейские. Они стали ловить меня этой сетью, я расхохотался.

Я и не пытался увернуться от сети, не оказывал никакого сопротивления, чем вызвал немалое их удивление. Люди снизу кричали, размахивали руками. События приобретали размах. Началось сущее столпотворение. Я запутался в ловко брошенной сети. Командующий облавой крикнул: