Она сказала:

— Я тебя все еще слишком люблю, чтобы стремиться разрушить твое счастье.

От этих слов ему стало еще хуже.

— Я не желаю причинять тебе боль… — сказала она. Ее голос дрогнул, она отвернулась, и он понял, что она пытается справиться со слезами. Он хотел заговорить, но она подняла руку, останавливая его. — Ты просишь меня оставить мою работу и мой дом, но тогда ты должен помочь мне начать новую жизнь.

— Конечно, — сказал он, — если ты хочешь именно этого…

Ведя более предметный разговор, обоим было легче сдерживать чувства.

— Я уеду в Лондон, — сказала она.

— Хорошая мысль.

Это не могло его не обрадовать: никто в Эйбрауэне не узнает, что у нее будет ребенок, не говоря уж о том, чей он.

— Ты купишь мне маленький домик. Не надо ничего особенного, домик в рабочем пригороде вполне устроит… Но там должно быть шесть комнат, чтобы я могла жить на первом этаже, а второй сдавать. Арендная плата будет идти на ремонт и текущие нужды. И мне придется выйти на работу.

— Я вижу, ты все обдумала.

— Ты, наверное, опасаешься, что это дорого тебе обойдется, но не хочешь меня спрашивать, потому что джентльмены не любят задавать вопросов о деньгах.

Она была права.

— Я посмотрела в газете, — сказала она. — Такой домик стоит порядка трех сотен фунтов. Все же это меньше, чем платить мне всю оставшуюся жизнь по два фунта в месяц.

Отдать триста фунтов Фицу было легче легкого. В Париже Би могла столько потратить за один выход в Дом моды Жанны Пакен.

— Но ты обещаешь хранить все в тайне?

— И обещаю любить и беречь твоего ребенка, и вырастить его счастливым и здоровым, и дать ему хорошее образование, хотя это тебя, кажется, совершенно не интересует.

Он возмутился было, но понял, что она права. О самом ребенке он не думал ни минуты.

— Прости меня, — сказал он. — Я так волнуюсь за Би!..

— Понимаю, — сказала она, смягчившись, как всегда, когда он рассказывал ей о своих заботах.

— Когда ты уедешь?

— Завтра утром. Я и сама тороплюсь не меньше, чем ты. Я сяду на лондонский поезд и сразу начну искать домик. Когда найду подходящий, напишу Солману.

— Пока ты будешь искать, тебе надо будет где-то жить. — Он вынул из внутреннего кармана пиджака бумажник и протянул ей две белые пятифунтовые банкноты. Она улыбнулась.

— Ты, наверное, и представления не имеешь, что сколько стоит, да, Тедди? — и вернула одну купюру. — Пяти хватит с лихвой.

Он принял оскорбленный вид.

— Я не хочу, чтобы ты чувствовала, что я тебя в чем-то ограничиваю.

Ее голос зазвучал иначе, и Фиц уловил проблеск скрываемого гнева.

— Ограничиваешь, Тедди. Ограничиваешь, — горько сказала она. — Хоть и не в деньгах.

— Мы оба в этом участвовали, — сказал он, защищаясь, и взглянул на кровать.

— Но ребенка буду растить я одна.

— Послушай, давай не будем спорить. Я велю Солману сделать все так, как ты предложила.

Она протянула ему руку.

— Прощай, Тедди. Я знаю, что ты сдержишь слово.

Она говорила ровным голосом, но он чувствовал, как тяжело ей сохранять видимость спокойствия.

Он пожал ее руку, — как ни странно было за руку прощаться двоим, с такой страстью любившим друг друга.

— Сдержу… — сказал он.

— А теперь, пожалуйста, уйди, — сказала она и отвернулась.

Он на миг заколебался — и вышел из комнаты.

Уходя прочь, он с удивлением и стыдом почувствовал, как к глазам подступают слезы.

— Прощай, Этель! — прошептал он в пустоту коридора. — Да хранит тебя Господь!

Она пошла на чердак, и среди дорожных сумок отыскала для себя маленький чемоданчик, старый, видавший виды. Никто его никогда не хватится. Когда-то он принадлежал отцу Фица, на коже было вытиснено его имя. Лоск давно с него сошел, но при этом он все еще выглядел внушительно. Она унесла его к себе и уложила в него чулки, нижнее белье и несколько кусочков ароматного мыла графины Би.

Лежа ночью в постели, она поняла, что ей не хочется ехать в Лондон. Было страшно встречать все, что предстоит, в одиночку. Ей хотелось остаться с семьей. Ей нужно задать маме столько вопросов о беременности! И когда придет время рожать, лучше быть в знакомой обстановке. Ребенку будут нужны дедушка с бабушкой и дядя Билли.

Рано утром она надела собственную одежду, оставив платье экономки висеть на гвоздике, и выскользнула из дверей Ти-Гуина. Дойдя до конца подъездной аллеи, она оглянулась на дом — на его черные от угольной пыли камни, на длинные ряды окон, в которых отражалось восходящее солнце, и подумала, как много узнала с тех пор, как пришла сюда работать тринадцатилетней девчонкой, сразу после школы. Теперь она знала, как живут аристократы. Они едят еду, которую очень сложно готовить, и выбрасывают больше, чем съедают. У них у всех странная манера говорить с придыханием — словно они задыхаются, ее перенимают даже некоторые иностранцы. Она умела обращаться с бельем богатых женщин — из тонкого хлопка и гладкого шелка, от искусных мастеров, вышитое и отделанное кружевами — его закупали дюжинами и складывали высокими стопками в сундуки и ящики комодов. Она могла посмотреть на журнальный столик и с одного взгляда сказать, в каком веке его сделали. Но главное, что она узнала — подумала она с горечью — это что любви доверять нельзя.

Она сошла по склону холма в Эйбрауэн и пришла на Веллингтон-роу. Дверь родительского дома, как всегда, была не заперта. Она вошла. Гостиная и кухня были меньше, чем в одна только «цветочная» комната в Ти-Гуине, где Этель составляла букеты.

Мама замешивала тесто для хлеба, но увидев ее чемодан, опустила руки и спросила:

— Что случилось?

— Я вернулась домой, — сказала Этель. Она поставила чемодан и села за квадратный кухонный стол. Ей было стыдно рассказывать.

Но мама догадалась.

— Тебя выгнали!

Этель не могла взглянуть на мать.

— Да, мам. Прости меня…

Мама вытерла руки тряпкой.

— Что ты натворила? — гневно спросила она. — Немедленно говори!

Этель вздохнула. Зачем тянуть?

— Я забеременела.

— Не может быть!.. Ах ты дрянь!

Этель с трудом сдержала слезы. Она ждала сочувствия, не осуждения.

— Да, я дрянь, — сказала она. Пытаясь справиться с собой, она сняла шляпку.

— Это все оттого, что ты зазналась: работа в господском доме, приезд короля с королевой… И забыла все, чему тебя учили дома!

— Наверное, ты права.

— Твой отец этого не переживет.

— Ну, не ему же рожать! — горько отозвалась Этель. — Думаю, он переживет.

— Не дерзи мне! Это разобьет ему сердце!