перестрелках, но обошлось без продолжительных боев. Тактика ударных батальонов оказалась лучше, чем ожидали, — благодаря туману. Слабое сопротивление они сминали, сильное — обходили и продвинулись далеко вперед.

Вальтер нашел блиндаж и нырнул в него. Несколько человек последовали за ним. У блиндажа был такой обжитой вид, словно в нем жили месяцами: к стенам прикреплены газетные вырезки, на перевернутом ящике — пишущая машинка. В старых жестяных банках хранилась посуда, а несколько ящиков даже были накрыты одеялом как скатертью. Вальтер догадался, что здесь находился штаб батальона.

Солдаты сразу нашли еду. В блиндаже были печенье, джем, сыр и ветчина. Он не мог удержать их, но открыть хоть одну бутылку виски запретил. Они сломали замок на запертом шкафчике и нашли банку кофе, и кто-то развел у входа небольшой костерок. Когда кофе был готов, Вальтеру протянули чашку, в которую было добавлено подслащенное молоко. Вкус был божественный.

— Я читал в газетах, — сказал сержант Шваб, — что у англичан так же плохо с продовольствием, как у нас. Ничего себе плохо! — воскликнул он, взмахнув банкой, из которой ложкой ел джем.

Вальтер давно ждал, когда до них это дойдет. Он-то подозревал, что немецкие власти преувеличивают эффективность подводной войны. Теперь он знал правду наверняка, и его люди тоже. Да, ограничения на продукты были введены, но англичане вовсе не выглядели изможденными. В отличие от немцев.

Он нашел карту, беспечно оставленную отступающими войсками. Сравнив со своей, понял, что они находятся недалеко от канала Сен-Кантен. За один день немцы вернули территорию, которую в позапрошлом году в течение пяти месяцев с таким трудом отвоевывала при Сомме Антанта.

До победы Германии действительно рукой подать.

Вальтер сел за английскую машинку и принялся составлять рапорт.

Конец марта — апрель 1918 года

В пасхальные выходные Фиц устроил в Ти-Гуине прием. Приглашенные были так же враждебно настроены против нового режима в России, как и он сам. А почетным гостем был Уинстон Черчилль.

От Черчилля, члена либеральной партии, казалось, можно было ожидать сочувствия революционерам; но он был еще и внуком герцога, и у него был властный характер. Фиц давно считал его предателем своего класса, но теперь склонен был примириться с ним из-за обоюдной ненависти к большевикам.

Черчилль приехал в Страстную пятницу. Фиц послал за ним на станцию Эйбрауэна свой «Роллс- Ройс». И наконец в утреннюю гостиную пружинисто вошел невысокий, энергичный, рыжеволосый и румяный Черчилль. От дождя дорогу развезло, и его обувь была не в лучшем виде. На нем был хорошего кроя твидовый костюм пшеничного цвета и голубой галстук-бабочка, под цвет глаз. Ему было сорок три года, но в нем оставалось что-то мальчишеское — в том, как он кивал знакомым, как пожимал руки гостям, с которыми еще не был знаком.

Оглядывая задрапированные тканью стены, камин резного камня и мебель черного дуба, он сказал:

— Фиц, ваш дом убранством не уступает Вестминстерскому дворцу!

У него были причины для энтузиазма: он возвратился в правительство, Ллойд Джордж назначил его министром вооружения. Было много разговоров о том, почему премьер-министр вернул такого беспокойного и непредсказуемого коллегу. В итоге единодушно решили, что Ллойд Джордж предпочитает, чтобы тот плевал из дома на улицу, а не наоборот.

— Ваши шахтеры поддерживают большевиков! — сказал Черчилль, отчасти насмешливо, отчасти возмущенно, садясь и протягивая мокрые ботинки к огню камина. — На половине домов, мимо которых я проезжал, развеваются красные флаги.

— Они и представления не имеют о том, что поддерживают, — пренебрежительно сказал Фиц. За его словами крылось беспокойство.

Черчилль принял из рук Мод чашку чаю и взял с предложенного слугой подноса намазанную маслом булочку.

— Насколько мне известно, вы пережили личную утрату!

— Крестьяне убили моего шурина, князя Андрея, и его супругу.

— Приношу вам глубокие соболезнования.

— В то время мы с Би как раз были там, и нам едва удалось спастись.

— Да, я слышал.

— Жители деревни завладели его землями — это большое поместье, сейчас по праву принадлежащее моему сыну. Однако новый режим узаконил это воровство.

— Боюсь, что так. Первое, что сделал Ленин — провел декрет о земле.

— Надо отдать ему должное, — сказала Мод, — Ленин также ввел восьмичасовой рабочий день и всеобщее бесплатное образование.

Фиц рассердился. Какая бестактность со стороны Мод! Совершенно не подходящий момент, чтобы защищать Ленина.

Но Черчилль оказался достойным противником.

— А также декрет о печати, — парировал он, — который запрещает газеты тех, кто выступает против правительства. Вот вам и свобода слова как ее понимают социалисты.

— Законное право моего сына — не единственная причина, и даже не главная причина, почему меня это беспокоит, — сказал Фиц. — Если большевикам сойдет с рук то, что они устроили в России, то куда дальше? Валлийские шахтеры считают, что уголь, залегающий в недрах земли, не принадлежит тому, кто владеет этой землей. А в субботний вечер из многих пабов Уэльса доносится песня «Красный флаг».

— Режим большевиков следует задушить в колыбели, — сказал Черчилль. Он задумался и снова повторил: — Задушить в колыбели.

Выражение ему явно понравилось.

Фиц сдержал раздражение. Иногда Уинстон воображал, что разработал политику — когда ему случалось всего-то найти чеканную формулировку.

— Но мы же ничего не делаем! — сказал Фиц с досадой.

Прозвучал гонг, подавая всем знак, что пора переодеваться к обеду. Фиц не настаивал на продолжении разговора: у них впереди были выходные.

По дороге он вспомнил, что, вопреки обыкновению, Малыша во время чая в утреннюю гостиную не приводили. И прежде чем идти к себе, по длинному коридору направился в детское крыло дома.

Малышу было три года и три месяца, и это был не младенец и даже не карапуз, а уже мальчик, разговорчивый и подвижный, с такими же голубыми глазами и светлыми кудрями, как у Би. Он сидел у камина, завернутый в одеяло, и симпатичная молодая няня Джонс читала ему книжку. Законный владелец тысяч миль российских земель сосал большой палец. Он не вскочил и не бросился к Фицу, как обычно.

— Что такое с Малышом? — спросил Фиц.

— У него болит живот, милорд.

Няня Джонс немного напоминала Фицу Этель Уильямс, но была не так сообразительна.

— Можно поконкретнее? — недовольно спросил Фиц. — Что у него с животом?

— Жидкий стул.

— С чего бы?

— Не знаю, милорд. В туалете поезда было не очень чисто…

Теперь виноватым становился Фиц, ведь это он потащил семью в Уэльс на этот прием. Он сдержал вертевшееся на языке ругательство.

— Врача вызвали?

— Доктор Мортимер уже едет.