пабе!
— Вот именно! — сказала женщина рядом с Этель.
— Недавно в Бермондси я говорила с женщиной, у которой муж погиб на Ипре. У нее четверо детей, а ей платят мало, потому что она женщина.
— Безобразие! — раздалось несколько женских голосов.
— Если предприниматель может платить мужчине по шиллингу за изготовление какой-нибудь детали, то он может столько же платить и женщине за такую же работу.
Мужчины неловко заерзали на своих стульях.
Мод обвела слушателей твердым взглядом.
— Когда я слышу, как мужчины-социалисты возражают против равной оплаты труда, я их спрашиваю: неужели вы позволите жадным нанимателям обращаться с женщинами как с дешевой рабочей силой?
Этель подумала, что Мод при ее положении надо быть очень смелой и независимой, чтобы иметь такие взгляды. И еще она позавидовала Мод. Позавидовала ее прекрасным нарядам, свободному стилю общения. К тому же Мод была замужем за человеком, которого любила.
После выступления лейбористы-мужчины стали задавать Мод недоброжелательные вопросы.
— Как вы можете скандалить по поводу избирательного права, когда во Франции умирают наши мальчики? — сказал кассир ячейки, краснолицый шотландец по имени Джок Рейд. Его поддержал гул голосов.
— Я рада, что вы спросили меня об этом, потому что этот вопрос беспокоит многих мужчин, да и женщин тоже, — ответила Мод. Этель понравился примирительный тон ее ответа, выгодно контрастирующий с враждебностью вопроса. — Следует ли во время войны продолжать заниматься политикой? Продолжаете ли вы, лейбористы, посещать партийные собрания? Должны ли профсоюзы бороться против эксплуатации рабочих? Прекратила ли на время войны свою работу партия консерваторов? Или, может, несправедливое отношение и угнетение временно прекратилось? Я скажу вам так. Мы не должны позволять врагам прогресса наживаться на рабском труде под предлогом войны. Это не должно давать традиционалистам повод остановить нас. Как говорит мистер Ллойд Джордж, дело есть дело.
В конце собрания организовали чаепитие — конечно, женщины, — и Мод, сняв перчатки, села рядом с Этель, держа в нежных руках чашку с блюдцем голубого фаянса. Этель чувствовала, что Мод было бы тяжело узнать правду о ее беременности, и потому она рассказала ей последнюю версию своей вымышленной истории любви: «Тедди Уильямс» погиб в бою во Франции.
— Я всем говорю, что мы были женаты, — сказала она, показывая дешевое обручальное кольцо. — Хотя сейчас никого это и не интересует. Когда мужчины уходят на воину, женщинам хочется порадовать их на прощанье, неважно, поженились они или нет. А вы, — тут она понизила голос, — ничего не слышали о Вальтере?
Мод улыбнулась.
— Произошла невероятная история. Вы читали в газетах о «рождественском перемирии»?
— Да, конечно — как англичане и немцы дарили друг другу подарки и играли в футбол на нейтральной полосе. Какая жалость, что они не отказались сражаться и не продолжили перемирие!
— Еще бы! Но как раз тогда Фиц встретил Вальтера!
— Вот это и впрямь чудо!
— Конечно, Фиц не знает, что мы женаты, и Вальтер не мог сказать ему этого именно теперь. Но он просил передать, что в Рождество он думал обо мне.
Этель сжала руку Мод.
— Как хорошо, что он жив и здоров!
— Он участвовал в боях в Восточной Пруссии, а сейчас во Франции, но не был ранен.
— Слава Богу. Но вы, наверное, вряд ли услышите о нем еще. Такая удача дважды не бывает.
— Да. У меня одна надежда: его могут зачем-нибудь послать в нейтральную страну, вроде Швеции или Соединенных Штатов, откуда он сможет отправить мне письмо. Иначе мне придется ждать конца войны.
— А как граф?
— Фиц? Прекрасно. Первые недели войны он наслаждался жизнью в Париже.
«Пока я искала себе копеечную работу», — с возмущением подумала Этель.
— У графини Би родился мальчик, — продолжала рассказывать Мод.
— Фиц, должно быть, счастлив, что у него теперь есть наследник.
— И мы все этому очень рады, — ответила Мод, и Этель вспомнила, что, несмотря на свои взгляды, Мод все же аристократка.
Собрание закончилось. Мод ожидал кэб, и они попрощались. Берни Леквиз вместе с Этель сел в конку.
— Она оказалась лучше, чем я ожидал, — сказал он. — Хоть и аристократка, но говорила убедительно. И очень доброжелательная, особенно к вам. Наверное, хорошо узнаешь людей, когда работаешь у них?
«Вы даже не представляете, насколько», — подумала Этель.
Она жила на тихой улочке в маленьком домике, стареньком, но крепком, совмещенном боковыми стенками с другими такими же домами. В них жили высокооплачиваемые рабочие, искусные ремесленники, мастера. Берни проводил ее до парадной двери. Она догадалась, что ему хочется поцеловать ее на прощанье. Она на миг задумалась, не позволить ли ему это — просто из благодарности, что есть в мире хотя бы один человек, считающий ее и сейчас привлекательной. Но здравый смысл возобладал: она не хотела давать ему пустую надежду.
— Спокойной ночи — и спасибо! — сказала она и ушла в дом.
Сверху не доносилось ни звука, света тоже не было: Милдред и ее дети уже спали. Этель разделась и легла в постель. Она устала, но мозг продолжал работать, и заснуть она не могла. Полежав так, встала и поставила чайник.
Она решила написать брату письмо. Этель открыла блокнот с писчей бумагой и начала:
Здравствуй, милая сестренка Либби!
В их детском шифре считалось каждое третье слово, а еще можно было переставлять буквы в словах, так что начало письма следовало читать «Здравствуй, Билли!». Сначала надо было написать письмо, а потом шифровать его. Она написала:
Я сижу одна, мне тоскливо.
Потом сразу зашифровала:
Там, где я работаю, я сижу уже не одна, и теперь мне не так тоскливо.
В детстве ей очень нравилась эта игра: придумывать вымышленное послание, чтобы зашифровать настоящее. Чтобы было легче, они с Билли придумали кое-какие приемы: вычеркнутые слова считались, а подчеркнутые — нет.
Она решила сначала написать все письмо, а шифровать уже потом.
В Лондоне жизнь не сахар, во всяком случае в Олдгейте.
Она собиралась написать бодрое письмо, рассказывать о своих проблемах непринужденно. А потом подумала: «Наплевать, уж брату я могу сказать правду!»
Мне казалось, что я особенная — не спрашивай, почему. Обо мне говорили: «Она думает, что слишком хороша для Эйбрауэна», и были правы.
