заболевания и злокачественные новообразования. И те и другие в немалой степени зависят от образа жизни (питания, физической активности, употребления алкоголя и табака). В районе Фридрихсхайн- Кройцберг 40 % населения курит, в Шарлоттенбурге-Вильмерсдорфе курят только 29 %{141}. За такими цифрами стоит индивидуальное поведение, а не бедность. Справедливо и обратное: бедность является также следствием индивидуального поведения и, в свою очередь, может наложить свой отпечаток на поведение.
Если есть взаимосвязь между бедностью и здоровьем, то она выражается через параметры поведения, а именно — через питание, зависимости и физическую активность. В «Отчёте федерального правительства о бедности» говорится:
«Бедность и социальное отчуждение как следствие нехватки ресурсов и возможностей преодоления представляют большую тяготу как для детей и подростков, так и для их социального круга. Риски бедности в семьях не ограничиваются при этом одним только недостатком финансовых средств. У детей и подростков наличествуют и дополнительные дефициты развития, недостаточное обеспечение предметами первой необходимости с такими следствиями, как проблемы со здоровьем и социальная дискриминация, например, из-за недостаточной интеграции в школе или среди ровесников. Существует также взаимосвязь между состоянием здоровья (телесного и душевного) и материальным обеспечением. Наносится урон разумному поведению в отношении питания и здоровья: чем скуднее социоэкономические ресурсы, тем хуже и питание»{142}.
Этот абзац нужно прочитать дважды, чтобы понять его. Очевидно, что при формулировке политкорректность одержала верх над ясностью. На понятном немецком языке это звучало бы так:
«Семьям, зависимым от социальных выплат, приходится бороться не только с ограниченными материальными возможностями. Зачастую они не могут как следует распорядиться деньгами, и, как правило, у них нет энергии, способностей планирования и навыков, чтобы кормить семью здоровой и сбалансированной пищей. Это наносит ущерб успеваемости детей в школе. Поскольку родители в таких семьях вообще мало заботятся о детях — регулярно ли они выполняют домашнее задание, достаточно ли двигаются, не слишком ли много сидят перед телевизором или за компьютером, — у этих детей часто накапливаются дефициты развития, и, как следствие, они отстают в школе. Это наносит урон их уверенности в себе и возможностям устанавливать контакты и заводить дружбу с более устойчивыми детьми, которые в большинстве случаев и более успевающие ученики. Так домашние отношения вредят здоровью, способствуя избыточному весу и неправильному питанию, равно как и плохой успеваемости».
Короче говоря: проблемой является не материальная, а духовная и моральная бедность. Она оказывает влияние на поведение, а поведение, в свою очередь, на здоровье. Такие простые истины, однако, политически неудобны и потому, насколько возможно, вуалируются. Например, в Институте Роберта Коха был проведён в качестве подготовительной работы ко второму «Отчёту о бедности» очень красноречивый анализ «Бедность, социальное неравенство и здоровье», в котором со знанием дела сопоставляются доступные данные и факты.
Анализ доказывает, что значимые для здоровья факторы зависят исключительно от поведения, хотя авторы и говорят в отчёте, то и дело повторяясь, о «неравенстве шансов на здоровье»{143}. Но в качестве эмпирического доказательства они приводят лишь факторы, которые зависят не от доходов, а исключительно от поведения:
• избыточный вес (питание, малоподвижный образ жизни);
• диабет (избыточный вес, питание);
• цирроз печени (алкоголь);
• рак лёгких (табак).
Недооценка или вытеснение причинных связей типичны для большей части исследователей бедности. Учёные Института Роберта Коха вначале подробно описывают, что обязательно застрахованные — по сравнению с не имеющими обязательного страхования, — обладатели низкого дохода — по сравнению с обладателями высокого дохода, — получатели социальной помощи — по сравнению с неполучателями — больше курят, пьют и меньше занимаются спортом, а затем делают загадочный вывод:
«Накопление проблем со здоровьем и отклонений в поведении людей, находящихся в группе риска бедности, говорит о значении материальных лишений»{144}.
А ведь куда естественнее было бы догадаться, что те личные свойства, которые предрасполагают человека к тому, чтобы больше курить, пить и меньше двигаться, ровно в той же степени увеличивают статистически его шанс впасть в бедность по доходам. Но такой анализ был бы, увы, неполиткорректным.
Выборка опросов, проводимых в государствах с различным стандартом жизни, равно как и долгосрочные оценки по Германии, показывают, что субъективный уровень счастья по ту сторону от настоящей материальной нужды поистине независим от объективно достигнутого стандарта жизни. Зато большое влияние на хорошее самочувствие оказывает относительная позиция в пирамиде доходов, причём не абстрактная, а в сравнении с собственной социальной группой. Вот два примера: тот, кто в 1950-е гг. мог позволить себе автомобиль «жук» в 30 лошадиных сил, в то время как его коллеги, друзья и родные ездили на велосипедах, — получал от своей машины дополнительный выигрыш радости, более высокий, чем получает сегодня владелец «гольфа» со 120 лошадиными силами, знакомые которого ездят на большом «Sport Utility Vehicle», то есть на лимузине повышенной проходимости, на «мерседесе» S-класса или на «порше». Владелец «гольфа» чувствует себя обделённым, клянёт своего работодателя и министерство финансов. У инвестиционных банкиров стимул от бонуса бесспорно зависит не от абсолютной его величины, а от сравнения с бонусами коллег. Возможно, 10 млн евро вызовут у Йозефа Аккермана примерно то же чувство, что и 2500 евро компенсации за сданный в утилизацию старый автомобиль у социального пенсионера.
Итак, материальное потребление есть знак социального ранга. Потому и продаются костюмы, сшитые по мерке, дорогие часы, неэкономично моторизованные автомобили, благородные вина и большие плазменные экраны. Но это значит, что социальные выплаты, которые превышают основные потребности в пище, одежде и жилье, не могут оцениваться чисто материально. Получатель пособия Hartz IV, который имеет более высокий реальный доход, чем квалифицированный рабочий в возрасте до 40 лет, всё же более недоволен в материальном смысле, потому что масштаб для сравнения у него другой. Тем самым дискуссия о границах бедности — в таком богатом обществе, как наше, — превращается в бесплодные дебаты представителей, поскольку, собственно, речь идёт вовсе не о материальных ценностях, а о социальном ранге и связанном с этим социальном уважении.
Уже одно то обстоятельство, что человек падает ниже границы бедности и становится получателем социальных пособий, оказывает на его душевное состояние противоречивое действие: с одной стороны, он испытывает унижение от принадлежности к «бедным» и соответственно от своего низкого места в социальном расслоении, с другой стороны, он может извлечь чувство удовлетворения из того, что государство гарантирует ему социоэкономический прожиточный минимум.
В дебатах о бедности и во всякой дискуссии о перераспределении так и громоздятся стремления устранить неравенство людей путём перераспределения материальных благ или как минимум замаскировать его. Но это упирается в свои границы: с одной стороны, честолюбивые, стремящиеся работать люди расценивают заработанное ими положение как часть вознаграждения и заслуженный выигрыш в престиже, а чрезмерное бремя налогов на имеющих работу людей — по их ощущению, заслуженно имеющих — как несправедливое государственное вмешательство. С другой стороны, менее везучие и менее честолюбивые чувствуют, что им грозит слишком значительное материальное неравенство. Хотя они и приветствуют государственное перераспределение, но чувствуют себя, тем не менее, униженными, поскольку им приходится принимать государственную помощь. То, что на социальной шкале они стоят так низко и зависят от государственных выплат, омрачает их настрой. Более высокие выплаты ничего не могут изменить в этом, напротив: если границу бедности отдалить более высокими выплатами, то увеличится численность людей, оказавшихся ниже этой границы, и тем самым общее недовольство возрастёт. Итак, если рассматривать проблему только в аспекте человеческого счастья, то выгоды дальнейшего роста экономики сомнительны для его достижения, если рост нейтрален по
