И нам тогда всё равно придётся легализоваться, хотим мы этого или нет. Вот только насколько всё это не вовремя…

Мужчины замолчали, и каждый думал о своём. Они не боялись, нет, после того, что они прошли, им вообще было несвойственно бояться. Однако им не по себе становилось от одной мысли о том, сколько проблем дополнительно легло на их и без того перегруженные плечи.

— Ох и заклюют же нас всякие общечеловеки, — вздохнул Олаф.

— Плевать. Почему-то, если человек решил убить тигра, это зовётся спортом, а если тигр решил убить человека, это зовётся кровожадностью. Мы для них тот самый тигр, и все их вопли — это лишь страх того, что хищнику надоест, когда его дёргают за хвост. При этом бросить столь увлекательное занятие они тоже не могут — проплачено, надо отрабатывать, а то в следующий раз к кормушке не подпустят.

— Угу, мир спасёт или красота, или массовые расстрелы. Красота эстетичнее, но расстрелы как-то надёжнее.

— Ты, часом, не заболел?

— Нет, а что?

— Да заговорил уж больно красиво. Я в тебе раньше склонности к такому не замечал.

— Растём, развиваемся, самосовершенствуемся…

Собеседники посмотрели друг на друга и рассмеялись, напряжение последней ночи стремительно уходило, оставляя ощущение лёгкой расслабленности. В самом деле, они просто устали, сводя на нет угрозу крупной заварухи республиканского масштаба, о которой узнали от пленного цыгана. Устали, потому что торопились и не имели времени даже на элементарную подготовку. Конечно, они наверняка уничтожили не всех, кто-то самый мелкий или, наоборот, самый крупный затаился, но непосредственные исполнители уже покинули этот мир, и новая попытка заработать деньги на чужой крови в этих местах произойдёт нескоро, если вообще произойдёт. Но всё же они устали, а впереди был непочатый край работы.

Хотя эту самую работу лица, попавшие в разработку, облегчали им сами. Даже удивительно, насколько легко эти пустоглазые толстобрюхи начинали сдавать всех и вся, получив пару ударов по почкам. В общем, не тянули они на героев-подпольщиков… Мельчает народ, что ни говори.

Конечно, время на том сэкономили здорово. Догадка Ковалёва о назначении оружия оказалась верной, действительно в сепаратизм поиграть захотели. Интересно, как они себе это представляли? Второго Дудаева, который, что ни говори, был личностью неординарной, среди них не было. Да что там, личностей среди них вообще не наблюдалось. Возможно, конечно, кто-то за ними и стоял…

Ковалёв подумал, почесал затылок и отогнал ненужные мысли. Хочет кто-то поиграться, пусть их. Адмирал уже решил для себя, что при нужде не будет церемониться, а наведёт порядок всеми доступными способами. Что было до него, то бог с ним, пусть кто натворил, тот и расхлёбывает, но при нём новых побоищ не будет.

— Где там наш штурман? Пиво пьёт али спать завалился?

— Да не, командир, он твою дочку развлекает. Смотри, дождёшься, в зятья пробьётся! — совсем не по-дворянски заржал Олаф.

— Не в этой жизни. Мала она ещё, — нахмурился Ковалёв и двинулся в дом.

По чести говоря, он сам попросил Синицына посидеть с Юлей — спать девочку не могли уложить даже лёгкие транквилизаторы, а что посильнее, адмирал ей давать не стал. В конце концов Василий плюнул и решил, что пускай она приходит в себя естественным путём. А потом попросил штурмана чуть- чуть с ней побыть, так, на всякий случай.

Проще всего, кстати, было Ланцету — завалился спать, да и делу конец. Человек с железными нервами, иначе и не скажешь. Храпел, кстати, так, что в соседних помещениях слышно было. Ковалёв даже решил, что когда вернётся на линкор, то загонит палача в медотсек и заставит его избавиться от храпа раз и навсегда.

Вообще Ланцет медотсек не любил, равно как и врачей, хотя сам относился к их братии. Это у него было остаточное, с той поры ещё, как его от нездоровых наклонностей вылечили.[37] Но ради такого дела придётся — приказы, как известно, не обсуждаются.

Подойдя к гостиной, Ковалёв услышал разговор, от которого ему пришлось подобрать отвисшую было челюсть. Олаф не обратил на это внимания, но адмирал жестом остановил его — хотелось дослушать до конца.

— …в том, что твой Пушкин гениальный поэт, я нисколько не сомневаюсь, но его таланты прозаика, честно говоря, вызывают у меня сомнения. Единственные более-менее пристойные произведения, которое я могу навскидку вспомнить, — это «Дубровский» и «Капитанская дочка». Они имеют вполне приличный средний уровень, но всё остальное, мне кажется, не выдерживает серьёзной критики. Это, конечно, только моё мнение, но всё же я подозреваю, в их восприятии людьми решающую роль играет не талант автора, а раскрученный бренд его фамилии. И Пушкин, думаю, отлично это понимал, не зря же его проза, в отличие от поэтических произведений, никогда не была слишком масштабной, да и количество его стихов во много раз больше.

Синицын, помимо того что был первоклассным штурманом и хорошо знал физику, был ещё и любителем полистать на досуге книги, так что в литературе, хотя и поверхностно, разбирался. Но вот то, что Юля увлекается поэзией, причём хорошей поэзией, было для Василия сюрпризом. Он-то полагал, что девочка, подобно большинству представителей нынешнего молодого поколения, интересуется только музыкой в стиле дыдых-дыдых, песнями уровня «Я сошла с ума» и, возможно, ещё каким-то бредом. Впрочем, поймал он себя на мысли, что про его поколение старшие думали точно так же. Ничто, как говорится, не ново. Из него нормальный человек вышел, и из этих, глядишь, приличные люди получатся. Будущее покажет, конечно, но проблема отцов и детей абсолютно не нова и имеет свойство повторяться с завидной регулярностью. А раз уж он с дочкой и не общался почти, даже когда она у него жила, то что удивляться своему незнанию? Тут скорее огорчаться надо, раз уж сам дурак, а пока что послушать увлекательный разговор двух дилетантов.

Между тем спор продолжался:

— Но ведь поэт-то он гениальный! Разве может гений быть плохим человеком?

— Пожалуйста. Гитлер — гениальный оратор.

— Ну, ты сравнил…

«Уже на „ты“. Быстро, однако», — подумал Ковалёв.

— Я просто привёл пример. И я вовсе не утверждаю, что твой любимый Александр Сергеевич — мерзавец или ещё что-то в этом духе. Во всём, кроме поэтического дара, он обычный человек, не более того. А человеку свойственно ошибаться, иметь и достоинства, и недостатки. Собственно, именно это и делает нас людьми.

— Ну да, ты ещё скажи, что его недостатки перевешивали его достоинства. И вообще, кто ты такой, чтобы его судить?

— Ты в бутылку-то не лезь. — Синицын говорил спокойно, без малейшего раздражения в голосе. Именно это спокойствие, похоже, и позволяло ему убеждать девочку, а не давить на неё авторитетом. Ковалёву подобное никогда не давалось, впрочем, он пока и не старался. — Ты вот попробуй мозгой подумать: что, кроме стихов, он хорошего в жизни сделал? Так, навскидку? Наверняка многое, но ничего выдающегося, во всяком случае, ты ничего не можешь быстро вспомнить.

— Могу…

— Вспомнила, уже бы сказала. А между тем его недостатки его и погубили.

— Он на дуэли погиб…

— Ага. И мерзавец Дантес убил великого поэта. Так?

— Ну да…

— А между прочим, в чём-то Дантес был прав.

— Что?!

— Тихо, тихо, не ругайся. Вот ты подумай так, спокойно: что получается, если откинуть личности дуэлянтов? Дантеса можно и не откидывать — самый обычный офицер-иностранец на русской службе. Кстати, с какого-то боку даже родственник Пушкина, кажется. Но это так, к слову. Откидываем личности — что имеем? А имеем очень неприятную и притом банальную картину: некий дворянин, хам и бабник, привыкший, что все ему с рук сходит, потому как морду ему бить не комильфо, вызывает на дуэль другого