не различал своих и чужих, очевидно полагая, что лучше лишний раз тявкнуть на своего, чем пропустить чужого.

Валеркины размышления прервал лай Тузика — мальчишка не заметил, как подошел к дому.

— Тузик, это я! — крикнул он.

И пес мигом перешел на радостное повизгивание.

Едва Валерка шагнул во двор, навстречу ему кинулись куры. Мистер же остался на месте, на завалинке, только прокукарекал, точно осудил куриное легкомыслие. Валерка присел на корточки, вытащил из сумки бумажный кулек, в котором носил в школу бутерброды, высыпал из него крошки в ладонь и поднес птицам. Те суматошно, разом сунулись к горсти и несколькими клевками опустошили ее. Горелую корочку мальчишка кинул петуху. Мистер тюкнул ее, пробуя, и вдруг как-то мягко, утробно заклекотал, и куры тотчас устремились к нему. Одной из них в прошлом году Валерка случайно перебил стрелой лапу и, чтобы бедняжку не зарубили, тут же туго накрутил на перелом бересту и замотал проволокой. Отец был в отъезде, мать как-то не заметила раненую, а вскоре лапа срослась, но стала чуть короче, и в месте перелома образовалась шишка. Хромота осталась, и при малейшей спешке курица, чтобы не упасть, махала крыльями. Бросая птицам объедки, мальчишка не забывал давать хромой побольше.

— А тебе, Туз, извини, ничего нет, не облизывайся. Вот скоро приедет хозяин с мешком, тогда уж отведешь душу, — сказал Валерка и вдруг вспомнил, что нужно сходить к Поршенниковым.

В кухне, служившей одновременно и прихожей, было сумрачно и тесно. Вера Сергеевна белила в горнице и сюда перетащила все вещи.

Валерка любил такой кавардак, когда можно было забраться на гору перин, матрацев, подушек и блаженно растянуться на них под самым потолком, чувствуя себя при этом не в комнате, а где-то в пещере, где все таинственно и заколдованно, где мать появляется не как мать, а как Али-Баба и говорит она не «Валера, убьешься!», а «Сим-сим, открой дверь!»

— Чего нос повесил? — спросила Вера Сергеевна, вытирая о тряпку выпачканные известкой руки.

— Так… Мешочек для галош забыл дома, под партой поставил. От них знаешь сколько грязи в классе.

— Чего ж ты так?.. Обедать будешь?

— Буду.

«Вот поем, сбегаю к Поршенниковым, узнаю про Катьку и залезу на перину», — подумал Валерка.

Загремел цепью и залаял Тузик.

— Пацаны тут как тут, не успел прийти… — проговорила Вера Сергеевна. — Нет, вроде ко мне — высокий.

Тузик захрипел от ярости и от давившего ошейника. Закудахтали куры. Хлопнули легкие сенные двери, и без стука, опасливо пригнувшись, видимо привык к низкой притолоке, вошел незнакомый бородатый мужчина с баульчиком в руке. На нем были кирзовые сапоги и грубый, без складок, плащ с откинутым капюшоном, который, как огромная, чуть смятая жестяная воронка, покоился на загорбке. Заглядевшись на вошедшего, Валерка ткнул ложкой в подбородок и вылил суп на колени.

— Сапоги, позвольте, не нашел обо что оскоблить, — извинительным тоном проговорил мужчина, подбирая полы плаща и глядя на ноги. — Так, о ступеньки пошоркал.

— Пустяки. Тут видите — какой содом.

— К побелке готовитесь?

— Белим уж, — ответила Вера Сергеевна. — И пальцы изъело известкой, и голова кругом — муторная работенка. Да куда же деться? Октябрьскую хочется встретить по-людски — в чистоте.

— Да-да, а там и рождество Христово.

— Ну и рождество заодно.

Пришелец медлительно закивал и, поглаживая свою острую, мушкетерскую бородку-клинышек, оглядел кухню поверху, у потолка.

— Ничего, высоконькая изба. У хороших хозяев всегда все хорошо. — Он заметил в затененном углу прямоугольник с каким-то изображением. — Вот и иконка вроде…

— Это Пушкин, — сказал Валерка.

Он понял, что этот высокий пришелец с баульчиком — один из тех, кого судьба частенько заносит на Перевалку: или бродячий художник, или бродячий фотограф, или еще кто-то бродячий. У них одинаковая манера: войдут неуверенно, с улыбочкой, поговорят о том о сем и лишь затем «раскрывают карты». Художник предложит купить коверчик или хотя бы дать заказ на таковой и тут же вынет из мешка образец и развернет его перед глазами — озеро в сиреневых зарослях, с лебедями, с целующимися парочками; фотограф сует в руки донельзя заретушированные портреты — не желательно ли подобным образом запечатлеться? Теренины всех этих услужливых шарлатанов без раздумий выпроваживали, едва они раскрывали мешки.

Валерка и сейчас ждал, что посетитель щелкнет замком баульчика и явит на свет нечто, после чего Вера Сергеевна попросит его упрятать «диковинку» и укажет на дверь.

— Пушкин? — Мужчина прямо глянул в глаза мальчишке.

— Я его повесил туда еще вчера, чтобы не забрызгало, — пояснил Валерка.

— Что вы — икона! Тут и без того сраму — смахиваешь-смахиваешь, скребешь-скребешь… — Женщина махнула рукой, поправила платок и, чтобы кончить пустой разговор, спросила: — Вы, видно, по электричеству пришли? Счетчик-то мы загромоздили… Ну-ка, сынка, доберись-ка да посмотри, какие там цифры.

— Нет-нет, я не по электричеству, — возразил бородатый. — Нет.

— А… что же вы?

«Вот сейчас он достанет…» — подумал Валерка.

— Я к вам от истинно верующих. Поддержите верующих, да спасет вас господь, чей день близок…

Это было настолько неожиданно, что Валерка не донес ложку до рта — застыл, а Вера Сергеевна растерялась, не зная, что и ответить.

— А это вы мудро делаете, что икон не держите. Истинно верующему чужда икона — коверканье лика божьего. Христос и без того в теле его и мыслях его, — спокойно и наставительно высказался мужчина, не меняя благостного выражения лица.

— Знаете, — подала наконец голос Вера Сергеевна, — я ведь не понимаю ни истинных, ни неистинных…

— Истинные — это ждущие второго пришествия… — начал было пришелец.

Но Вера Сергеевна, выставив вперед руку, тотчас прервала его:

— Я вовсе не о том. Что вы, что другие, что третьи, сколько их там есть, все я считаю дуростью.

— Не услышь, боже, этих слов, сказанных не по злобе, а по заблуждению, — воздев руку, быстро проговорил бородатый. — Гони, о женщина, из души сомнения, нашептанные сатаной, ибо поношение вседержителя — тягчайший из грехов.

— Хватит-хватит, милый человек! Я-то крепкая, а вот мальчишку мне испугаешь. Хватит. Ничем поддержать истинных не могу. Если хочешь, вот суп и хлеб. Угощайся, поддерживайся.

— Благодарствую, — чинно кивнул мужчина, кашлянул в кулак и как-то беспокойно переступил, точно не решаясь на какие-то дальнейшие, ранее намеченные действия. — Не желаю… А все же не угодно ли, хозяюшка, хотя бы пятерочку или троечку?

— Чего?

— Троечку.

— Чего — троечку?

— Да рубликов — чего ж еще?

— Рубликов?