— Чего же ты, Теренин, молчал?

— Я не знал, что это моя галоша. Я думал, что это чужая галоша, а тут оказалось, что это моя…

— Разве не ты ее бросил?

— Я?.. Конечно, не я! Это же моя галоша, зачем же я буду бросать свою галошу?

— А кто же ее бросил? — допытывалась Галина Владимировна.

— Не знаю! — Валерка от волнения даже охрип.

— Садись, Теренин… Гайворонский, встань!

Юрка встал. Галошу он кинул так моментально, что до сих пор вроде и не верил, что это он именно кинул. Он будто и раньше вот так сидел, и теперь вот так же сидит, и не доставал он будто ничего, и не бросал будто ничего. Но галоша лежала на желобе доски и явно требовала объяснения своему появлению там. Как много бы Юрка отдал, чтобы эта противная галоша исчезла оттуда и очутилась у Валерки под ногами и лежала бы там себе спокойно. Но… ничего не поделаешь. Юрка тут же решил отпираться, отпираться, несмотря ни на что, отпираться нагло — будь что будет. Не расстреляют же. А сознаваться вот так, перед всем классом, да еще после такого долгого молчания — нет, это невозможно.

— Зачем ты бросил галошу? — спросила Галина Владимировна.

— Какую галошу?

— Галошу Теренина. Вот эту.

— Я не бросал галошу Теренина. Ведь это его галоша. Зачем же я буду бросать чужую галошу? — Решение не сознаваться придало голосу Юрки удивительную уверенность.

Галина Владимировна не знала, что и думать.

— Что же, по-твоему, галоши сами летают?

— Не знаю, — ответил Юрка.

Это вывело Галину Владимировну из себя. Она стукнула ладонью по столу и повысила тон:

— Постыдись, Гайворонский! Набедокурил, а сознаться боишься?! Наташа, это он бросил галошу?

Если бы девочка не растерялась, Галина Владимировна почувствовала бы себя, наверное, бессильной. Но девочка растерялась. Сказать «да» — значит впасть в немилость Юрки, сказать «нет» — значит обмануть учительницу. Она так и замерла между двумя этими намерениями, только склонила голову. Но этого было достаточно. Галина Владимировна да и все ребята поняли, что бросил галошу Гайворонский.

— Садись, Гайворонский! После уроков останешься.

…Они сидели друг против друга — учительница и ученик.

Она — за столом, он — на первой парте. Галина Владимировна, сложив на журнале руки, смотрела в окно. Юрка нашел на парте чернильное пятно и старался пальцем растереть его — он ждал, когда Галина Владимировна заговорит. Но она молчала, смотрела пристально в окно и молчала. Юрка несколько раз исподлобья взглядывал на нее.

Вдруг ему стало не по себе от этого молчания, и он, не переставая тереть чернильное пятно, сказал:

— Галина Владимировна, это я бросил галошу.

Учительница посмотрела на него:

— Спасибо за признание.

— Я на Валерку разозлился.

— Из-за чего?

— Из-за дела.

— Из-за какого?

Юрка не ответил.

Он вдруг понял, что причина недавней злости на товарища до того ерундовская, что говорить о ней не то что стыдно, а просто позорно. Можно было без спора сказать Валерке, мол, топай один к Паршивенькой Катьке, а я не хочу. Почему правильно соображать начинаешь гораздо позже, когда дело сделано?

— Хорошо, — сказала Галина Владимировна. — Это ваше дело, о чем спорить, но при чем же здесь класс? Мы потеряли пол-урока да еще заработали себе неприятности.

Да, кто-кто, а Юрка заработал себе неприятности, это он понимал.

— Я и не хотел кидать ее, — с тихим вздохом произнес он. — Я хотел просто утащить галошу.

— А когда утащил, захотелось бросить ее, — продолжила Галина Владимировна.

Она больше не смотрела в окно, и тоскливость во взгляде у нее исчезла. Она точно вела урок с одним Гайворонским: спрашивала у него заданное, и ей было приятно слушать его ответ и вносить в него некоторые уточнения.

Да и Юрка, не то решив, что ничего страшного в разговоре уже не будет, не то просто почувствовав прилив откровенности, не таился:

— Я не хотел в Фомку бросать, я думал: чуть-чуть вверх подкину, поймаю и поставлю под парту, а она вон куда полетела. Я бы не бросил, если бы знал, что она так полетит, да я бы вообще не бросил, оно как-то само вышло, я только подумал, а галоша уже улетела…

— Да, да. Я верю, — ответила Галина Владимировна. — Вот мне, думаешь, не хочется сделать иногда что-то такое, неожиданное, например, кому-нибудь из вас уши надрать?.. Хочется. Прямо взяла бы и встряхнула хорошенько.

Юрка догадался, что это ему, Гайворонскому, Галина Владимировна не прочь надрать уши, и посмотрел на учительницу.

— Да, да, прямо встряхнуть. Но я ведь сдерживаюсь, потому что это дурное желание. На улице и дома вам разрешается многое, но когда вы приходите в школу, вы становитесь коллективом — классом, где есть свои порядки…

Чернильное пятно перешло уже на пальцы, но Юрка продолжал полировать парту.

— Я напишу записку родителям, — сказала Галина Владимировна, вырвала из тетради лист, написала несколько слов и протянула Юрке. — Вот. Сегодня пятница. Пусть в понедельник кто-нибудь придет. Записку завтра принеси с подписью.

Юрка помедлил прятать бумажку. Он выжидательно посмотрел на учительницу. Она поняла его взгляд.

— Говорить будем не о галоше. О ней мы достаточно наговорились.

— А о чем, Галина Владимировна? Больше я ничего такого не делал.

— Необязательно нужно что-то делать. Вон все наши девочки очень смирные, но их родителей я тоже вызываю. Это касается только взрослых… Пошли. Сейчас вторая смена нагрянет.

Однако разъяснения эти Юрку не успокоили.

Валерка не считал себя виноватым в том, что Юрку оставили после уроков «на проработку». В чем его вина? Нет его вины. Юрка сам завел разговор о Катьке Поршенниковой, сам разозлился, сам стащил галошу и сам ее швырнул. Если бы Валерка слышал, как он тянул галошу, он отобрал бы ее, и ничего бы не случилось. И все-таки было в душе какое-то чувство, которое заставляло думать, а в самом ли деле он не виноват. Это, наверное, всегда так случается, когда товарищ попадает в неприятное положение, а ты — нет… И надо же было именно сегодня забыть галошный мешочек.

Как бы тихо ни открывали калитку Терениных, Тузик там, во дворе, отгороженном от огорода перед домом сплошным дощатым забором, звякал цепью и подавал голос. Валерка постоянно пытался провести пса — дойти до самых ворот необнаруженным, но это не удавалось. Даже если калитка оказывалась полуотворенной и мальчишка прокрадывался в огород бесшумно, то все равно шагов через пять-шесть пес вдруг начинал неуверенно, с растяжкой ворчать и погавкивать. Он был отличным сторожем, хотя по шагам