– На прошлой неделе он дочитал книжку под названием «Подражание Христу».

– Подражание Христу?! Ну и ну. Вот я и спрашиваю: до чего он дойдет? – воскликнул отец.

И оба рассмеялись.

Свой молитвенный коврик я очень любил. Вообще-то он был самый обычный, но в моих глазах сиял необыкновенной красотой. До сих пор жалею, что он пропал. Любой клочок земли, на котором я его расстилал, становился для меня родным, как и все вокруг. А это, по-моему, – верный признак того, что коврик был и вправду хорош: ведь он напоминал, что вся земля – творение Божье и все, что ни есть на ней, – священно. Украшал его простенький золотой орнамент на красном фоне: узкий прямоугольник с треугольником на одном боку, который полагалось направлять острием в сторону киблы (туда же, куда ты повернут лицом во время молитвы), и плавающие вокруг завитушечки, как кольца дыма или надстрочные знаки какой-то незнакомой письменности. Ворс был мягкий. Когда я падал ниц, лоб мой касался коврика в нескольких дюймах от коротенькой бахромы по одну его сторону, а кончики пальцев на ногах – в нескольких дюймах от бахромы с противоположной стороны. Очень уютно: где б ты ни оказался на этой огромной земле, с таким ковриком сразу почувствуешь себя как дома.

Я молился под открытым небом – так мне больше нравилось. Чаще всего я расстилал свой коврик во дворе за домом – в уединенном уголке под сенью кораллового дерева и ветвей бугенвиллеи, оплетавших его ствол и ограду. Чудесное было сочетание – пурпурные прицветники бугенвиллеи и красные цветы кораллового дерева. А вдоль стены стояли в ряд горшки с пуансеттиями. В пору цветения дерево так и кишело птицами – сюда слетались вороны и майны, розовые скворцы, нектарницы и попугаи. Справа от меня смыкались под тупым углом стены ограды. Впереди и по левую руку простирался залитый солнцем двор, на который отбрасывало расплывчатую резную тень мое коралловое дерево. Конечно, все менялось с переменой погоды, в разное время года и дня. Но в памяти моей все сохранилось так отчетливо, будто не менялось никогда. Я обращался лицом в сторону Мекки, ориентируясь на линию, которую прочертил там, на бледно-желтой земле, и регулярно подновлял.

Оборачиваясь после молитвы, я иногда замечал, что отец или матушка, а то и Рави, подглядывают за мной. Потом им надоело.

С крещением вышло не совсем гладко. Матушка сыграла свою роль как нельзя лучше, но отец стоял с каменным лицом, а Рави впоследствии не поскупился на пространные отзывы об этой церемонии, хоть и милостиво предпочел ей крикетный матч. Помню, как вода стекала по лицу и шее тонкими струйками: одна- единственная чаша воды освежила меня, как настоящий муссонный дождь.

Почему люди переезжают в чужие края? Что заставляет их сниматься с насиженных мест и бросать все нажитое ради великой неизвестности, распростершейся где-то там, за горизонтом? Чего ради они решаются штурмовать этот Эверест формальностей и процедур, от которых начинаешь чувствовать себя нищим попрошайкой? Чего ради они бросаются очертя голову в эти джунгли неизведанного, где все так необычно, странно и сложно?

Ответ всегда один – один для всех: люди переезжают в чужие края в надежде на лучшую жизнь.

В середине семидесятых в Индии наступили беспокойные времена. Я догадывался об этом по морщинам, собиравшимся у отца на лбу всякий раз, когда он разворачивал газету. И по обрывкам его разговоров с матушкой, Мамаджи и другими знакомыми. Не то чтобы я не понимал, к чему они клонят, – нет, просто меня это не интересовало. Орангутаны по-прежнему лопали чапатти так, что за ушами трещало; мартышки никогда не спрашивали, что новенького слышно из Дели; носороги все так же мирно сосуществовали с козами; птицы щебетали; тучи проливались дождем; солнце припекало; земля дышала; Бог просто был и никуда деться не мог, а значит, все в моем мире оставалось в полном порядке.

Но отца госпожа Ганди все-таки доконала. В феврале 1976-го указом из Дели было смещено правительство Тамилнада. Туда входили противники госпожи Ганди, из числа самых рьяных. Смену власти провели быстро и без шума – глава кабинета министров Карунанидхи «сложил с себя полномочия», то есть попросту говоря, сел под домашний арест. Кому какое дело было до падения одного местного правительства, когда вот уже восемь месяцев конституция всей страны висела на волоске? Но в глазах отца это событие увенчало собой воздвигнутую госпожой Ганди башню диктатуры. Верблюду в зоопарке было хоть бы хны, но последняя эта соломинка сломала спину отца.

– Скоро она заявится к нам в зоопарк, – воскликнул он, – и скажет, что в тюрьмах уже не хватает места. И спросит: «А нельзя ли посадить Десая со львами?»

Морарджи Десай – это был политик-оппозиционер. Противник госпожи Ганди. Меня так огорчало, что отец постоянно беспокоился. По мне, так пусть бы госпожа Ганди хоть собственноручно забросала зоопарк гранатами – я бы и бровью не повел, если бы не отец. Но отец места себе не находил, и я тоже. До чего же тяжело, когда твой отец так переживает!

А переживал он ужасно. Всякий бизнес – дело рискованное, а мелкий – в особенности, потому как в этом деле рискуешь не просто, а самой что ни на есть распоследней рубашкой. Зоопарк – культурное учреждение, вроде публичной библиотеки или музея. Он призван служить народному просвещению и науке, а потому особой прибыли не приносит: Вящее Благо с Вящей Выгодой не сочетались, к вящей досаде отца, никоим образом. Так что богачами мы не были, уж во всяком случае по канадским стандартам. Хоть мы и обзавелись кучей зверья, но дать своим питомцам (да и себе самим, коли уж на то пошло) надежную крышу над головой так и не смогли. Зоопарку, как и его обитателям в природе, опасности грозят со всех сторон. Бизнес этот не настолько крупный, чтобы подняться над законом, но и не настолько мелкий, чтобы уютно устроиться где-то на его задворках. Чтобы зоопарк процветал, необходимы парламентская система и демократические выборы, свобода слова, печати и собраний, всеобщее равенство перед законом и прочие права и свободы, запечатленные в индийской конституции. Иначе любоваться животными невозможно. И вообще, скверная политика со временем сказывается на любом бизнесе самым скверным образом.

Люди переезжают в чужие края, когда тревога измотает их вконец. Когда не могут больше сносить это гнетущее ощущение: сколько ни вкалывай, а все твои усилия рано или поздно пойдут прахом, и все, что ты собирал по крупицам долгие годы, кто-нибудь уничтожит в единый миг. Когда понимают, что у них нет будущего, что сами-то они еще как-нибудь перебьются, но дети их уже обречены. Когда чувствуют, что здесь уже ничего не изменится, что счастье и благоденствие возможны где угодно, но только не здесь.

Новая Индия рухнула и разбилась вдребезги – так, по крайней мере, посчитал отец. Матушка была того же мнения: пора делать ноги.

Нам с Рави сообщили эту новость однажды за ужином. Мы ушам своим не поверили! Канада! Да если Андхра-Прадеш[13], северный наш сосед, и тот был чужедальней землей, а Шри-Ланка – обратной стороной Луны, даром что Полкский пролив[14] обезьяна одним прыжком перемахнет, то можете представить себе, чем была Канада. Пустым звуком, вот чем. Вроде как Тимбукту – такое место, что отовсюду покажется у черта на куличках.