«Если и имеется какое-либо из благ, приносящих пользу в жизни, то во всяком случае не меньше, а больше всего оказывает нам услуги, является необходимой и полезной история. Она вскрывает разнообразные и многоразличные деяния, которые возникают и естественным порядком, под влиянием времени и обстоятельств, и в особенности по произвольному решению лиц, занимающихся государственными делами, и учит людей одно одобрять и ставить себе в качестве образца, другого же гнушаться и избегать, чтобы не осталось в неизвестности и проводилось в жизнь все полезное и ценное и чтобы никто не делал попыток ввергнуть себя в ужасные и вредные начинания. Таким образом, история словно воскрешает или вдыхает новую жизнь в умершее, не позволяя ему погрузиться и исчезнуть в пучине забвения, и признана важнейшей среди всех полезных людям вещей» – так начал свою «Историю» придворный дьякон Лев, имевший репутацию человека образованного, «книжного»^{337}. Ему было около сорока лет, и за свою жизнь он стал свидетелем правления пяти императоров Византии: Константина VII Багрянородного, Романа II, Никифора Фоки, Иоанна Цимисхия, Василия II. Лев Диакон повидал много необычайных и чудесных событий. Вспоминалось, как «на небе являлись устрашающие видения, случались ужасные землетрясения, разражались бури, проливались неистовые ливни, бушевали войны и по всей вселенной бродили вооруженные полчища, города и страны сходили со своих мест, так что многим казалось, будто наступает перемена жизни и к порогу приближается ожидаемое второе пришествие Бога-спасителя». Но среди этих «полных ужаса и достойных удивления» событий, умолчать, не поведать о которых в назидание потомкам было невозможно, особое место заняла русско-болгаро-византийская война конца 960-х годов. Ее описанию Лев Диакон посвятил шесть из десяти книг своей «Истории».

В 967 году, когда только завязывался очередной конфликт на Балканах, Льву было около шестнадцати лет (он вспоминал, что у него уже пробивалась бородка). Выходец из зажиточной провинциальной семьи, он был отправлен родителями из своего Калоэ, что на реке Каистр, во Фракисийской феме («прекрасное местечко в Азии»), в Константинополь учиться. Императором ромеев был тогда Никифор Фока, потомственный воин, неоднократно побеждавший арабов, завоеватель Крита. За несколько лет до того, как Лев прибыл в столицу империи, скончался погрязший в разврате и роскоши 25-летний василевс Роман II, оставивший двух маленьких сыновей – Василия и Константина. Про вдову Романа, красавицу Феофано, ловкую дочь трактирщика, очаровавшую падкого на всевозможные удовольствия сына императора- интеллектуала Константина Багрянородного, ходили нехорошие слухи. Всякое рассказывали про образ жизни, который императрица вела в юности. Говорили и то, что по ее совету Роман отравил отца, а затем, продержавшись у власти три с небольшим года, сам был отравлен женой, после чего «причалил к пристани смерти». Впрочем, злопыхатели могли излишне демонизировать красавицу. Из того, что она не любила свекра и свекровь, вовсе не следует, что ей был несимпатичен ее муж. Роман был молодым, красивым мужчиной, весельчаком и затейником. Если Феофано и была порочна, то молодой император явно превосходил ее испорченностью натуры. За шесть с половиной лет брака у супругов родилось пятеро детей (кроме двух вышеназванных царевичей еще и три дочери), причем за два дня до смерти мужа Феофано родила последнего ребенка – дочь Анну. Травить мужа ей было незачем. Может быть, стоит поверить в версию о том, что молодой василевс – страстный наездник – умер от внутренних повреждений, полученных во время бешеной скачки на охоте?^{338} После его смерти Феофано хотела править сама, но не вышло. Никифор Фока поднял мятеж в войсках и, облачившись в царственное одеяние самодержца и воссев на горячего белого коня, украшенного царской сбруей и пурпурными коврами (царский цвет), въехал в Константинополь. Восторженно приветствуемый народом и вельможами, сопровождаемый патриархом, увенчавшим его главу царственной диадемой, Никифор вошел во дворец и занял царский трон. Немолодой вдовец, суровый солдат, он не смог устоять перед прелестями Феофано (она была моложе его более чем на 30 лет) и вступил с императрицей в брак. По Константинополю пошли разговоры о том, что их супружество нельзя считать законным, так как Никифор был восприемником детей Романа и Феофано и, следовательно, находился в духовном родстве с императрицей. Впрочем, злые языки замолчали, как только новый император выступил походом на Восток и начал крушить арабов. Сначала пали крепости Адана, Анаварза и еще свыше двадцати подобных им укреплений, затем Никифор взял Мопсуэстию и, наконец, Таре, казавшийся неприступным. В конце 966 года император вернулся в столицу и был вновь восторженно принят народом.

Льву, будущему придворному дьякону и хронисту, довелось увидеть императора спустя несколько месяцев, весной 967 года, уже после этого триумфа. Василевс в сопровождении свиты шагом проезжал на коне по городу. Юный провинциал жадно всматривался в лицо владыки мира. Никифору Фоке было далеко за 50 лет. Запомнились смуглый цвет лица, черные грустные глаза, прятавшиеся под мохнатыми бровями, слегка крючковатый нос, черная, аккуратно подстриженная борода с проседью. Император имел брюшко, вообще плотную комплекцию, очень широкие грудь и плечи, выдававшие в нем человека недюжинной силы. Невеселым был его путь. Восторги жителей столицы остались в прошлом. Виной тому явился начавшийся голод. Брат императора Лев Фока, пользуясь случаем, начал искусственно повышать цены на хлеб и пускать его в продажу со своих складов. Хлеб вздорожал в несколько раз. В народе стали обвинять братьев в том, что они обращают бедствие народа в свою пользу. Недовольна была и церковь: Никифор принял закон, направленный против сосредоточения большой земельной собственности у монастырей и богоугодных заведений. Духовенство потеряло многие льготы. В ответ императора обвиняли чуть ли не в возобновлении иконоборчества. Непрекращающиеся войны побуждали Никифора повышать налоги. На улицах шептались, что василевс безжалостно разоряет своих подданных. Императора обвиняли и в более страшном – в желании оскопить маленьких сыновей Романа II, которые были его соправителями, чтобы лишить их возможности иметь наследников и тем самым закрепить императорскую власть за своей семьей. Всех вдруг стало раздражать хозяйничанье солдатни Никифора на улицах столицы. Показательный эпизод произошел во время устроенных императором конских ристаний. До начала состязаний Никифор приказал бывшим при нем воинам сойти на арену, разбиться на противостоящие отряды, обнажить мечи и шутя наступать друг на друга, демонстрируя таким образом свое воинское искусство. Но зрители решили, что началась настоящая резня между разбушевавшимися солдатами василевса, и в панике ринулись из театра, давя друг друга. В городе потом долго еще подсчитывали число покалеченных и затоптанных до смерти в возникшей давке. Те же, кто разобрался в произошедшем на ипподроме, все равно не одобряли поступок императора, считая, что Никифор решил напугать недовольных горожан демонстрацией военной силы.

Беспорядки в столице происходили постоянно. В день, когда Лев Диакон смог лицезреть василевса, родственники и друзья погибших на ипподроме устроили драку с наемниками-армянами, составлявшими столичный гарнизон. Произошло настоящее побоище, в ходе которого армяне ранили многих горожан. На глазах у юноши в адрес проезжавшего мимо императора из толпы посыпались жестокие оскорбления. Никифор, окруженный поносившим его народом, сохранял удивительное самообладание. Впрочем, когда одна из женщин забралась на крышу дома вместе со своей дочерью и обе принялись бросать в императора камни, его спокойствию пришел конец. А затем толпа бросилась на василевса. Никифор едва вырвался из рук разъяренных горожан. К ночи беспорядки прекратились. Баб, едва не убивших императора камнями, уже на следующий день сожгли на окраине столицы. Устроить, как это было принято, казнь преступниц, покушавшихся на василевса, в центре города, поместив их в особую металлическую полую статую, имевшую форму быка, Никифор не решился. Он старался успокоить себя, списав все на опьянение городских низов по поводу праздника Вознесения Господня. Однако дворец василевса был на всякий случай обнесен неприступной стеной.

А вскоре по столице поползли слухи о готовящейся войне с болгарами. Оказывается, еще во время празднеств по поводу взятия Тарса, зимой 966/67 года, к Никифору явились болгарские послы и от имени своего царя Петра потребовали обычную дань, которую византийцы платили им уже 40 лет. Речь послов неожиданно рассердила всегда невозмутимого императора. Более того, он, говорят, впал в ярость и воскликнул необычным для него громким голосом: «Горе ромеям, если они, силой оружия обратившие в бегство всех неприятелей, должны, как рабы, платить подати грязному и во всех отношениях низкому