Мысль о том, что они могут вспороть мне живот и каким-либо образом заставить меня проглотить зонд, чтобы исследовать почки, заставила меня ужаснуться. Я решил, что не потерплю вмешательства, немного приподнялся с моей пустоты и грубо сказал: «Скажи красным, что они правы. Люди и вправду тщеславны, но не настолько глупы, чтобы еще украшать себя изнутри. Даже устрица не сделала бы что- нибудь в таком роде добровольно, несмотря на то, что ее жемчужина намного ценнее моих камней, которые состоят либо из извести, либо холестерина. Скажи им еще, что я хочу оставить камни, если хотите, из тщеславия. Никто не должен осмелиться приблизиться ко мне со скальпелем или шлангом…

Ауль была озадачена моими последними словами, какое-то мгновение посмотрела на меня удивленно. Затем она перевела мое объяснение. У ученых в красных трико мое объяснение вызвало одобряющее бормотание, в то время как роботы в розовых трико безмолвно и покорно кивали своими стеклянными шлемами. Несколько позже они опять начали болтать друг с другом. «Сейчас они уничтожат камни», сказала Ауль.

— Никогда! — закричал я. — Я буду царапаться и кусаться, если они подойдут ко мне слишком близко. Скажи им, пусть исчезнут. Я не позволю вспороть себе живот!

— Никто не будет вспарывать тебе живот. Я не понимаю твоей логики. Камни — причина твоих болей. Следовательно, причина должна быть устранена.

— Оставьте меня в покое, — простонал я, — я требую, чтобы уважали мою волю. Я свободный человек…

— Если ты так думаешь, значит ты не свободен, а являешься пленником своего страха», поучили меня. — Свобода основывается на разуме и на сознательно признанном понимании необходимости.

Об этом я где-то уже читал, подумал я и посмотрел на стекляшек. Ни у кого из них не было ни шприца ни скальпеля, напротив, все выглядело так, будто они потеряли ко мне всяческий интерес. Все двенадцать подошли к стене и окружили там что-то, что я не мог видеть. «Пойдем, Ауль…» Я безуспешно попытался выбраться из этой лежанки, и Ауль не думала о том, чтобы помочь мне.

— Пожалуйста, побудь хотя бы минутку спокойным, — укоризненно призывала она, — скоро это пройдет.

— Что скоро пройдет?

Она не ответила. От страха у меня лбу проступил пот. Они усыпят тебя какими-нибудь лучами, подумал я. Конечно, им не нужен скальпель, они режут лазером… Ауль улыбнулась мне ободряюще. Ее дружелюбное лицо заставило меня на мгновение забыть о моих заботах… Я, пожалуй, причинил ей боль моими планами побега. Угнать транспорт, она не могла себе этого представить.

— Звездочка, — прошептал я, — пожалуйста, отведи меня сейчас обратно, помоги мне выбраться отсюда. Я хочу еще раз поговорить с тобой обо всем. Поверь мне, я совсем не хотел обидеть тебя.

— Я это знаю, — ответила она, и несколько позже: — Теперь все в порядке, мы можем идти.

Она помогла мне выбраться. Встав на ноги, я немного покачивался.

— Что в порядке? — повторил я свой вопрос. — Почему стекляшки отказались от своего плана?

Она показала на лампы под потолком.

— Ты уже прооперирован. Они излучили камни или, если это тебе больше нравится, испарили. Теперь тебе нужны тишина и покой.

Она помогла мне одеть трико.

Привыкший к необычному, я прощупал свой живот. Никаких швов, никакого давления, никаких болей. Я с уважением посмотрел на ученых стекляшек, которые гуськом покидали помещение.

— Как ты себя чувствуешь? — озабоченно спросила Ауль.

— Спасибо, сестра, — пошутил я, — как на седьмом небе. Жаль, что я никому не могу рассказать об этом методе проведения операций.

Я попросил у нее энергетическую таблетку.

— Потом, — сказала она.

Примирительно, я обнял ее за талию.

— Я большой осел, Ауль. У меня в объятиях самая красивая девушка во Вселенной, а я тебя так обидел. Забудь все, что я тебе наговорил.

По ее губам пробежала легкая улыбка. Когда я поцеловал ее, все, что еще волновало меня, стало незначительным.

Вообще, со мной все происходило так же, как с отцом Ауль. По настроению я порой склонялся к примирению с моим окружением, примирялся с неотвратимым либо меня пробирала тоска по дому, тоска по тысяче привычек, по мелочам в целом, взять хотя бы музыку, определенную еду, книгу или поход по магазинам.

Еще хуже была мысль о людях, которых я оставил, моей жене, друзьях и родственниках. В такие моменты я проклинал «Квиль» вместе с его создателями.

Я еще раз поговорил с Ауль о моей просьбе. Не во всех подробностях. Для нее покинуть спутник без ведома и позволения Ме было не обсуждаемым дерзким требованием. Как бы она ни разделяла мое желание, осуществить его мог только комендант. В ее жизни не было лжи и действий исподтишка. Она обещала мне еще раз поговорить с Ме. Он должен высказаться о моем будущем. Особо больших надежд я не питал.

Мой распорядок дня с этого момента протекал с минутной точностью. Я делал наброски, рисовал Ауль, отца и Фритцхена, запечатлел Землю и созвездия и даже изобразил на листах, когда позволяло положение спутника, даже «Квиль» и Юпитер в цвете.

После полудня я совершенствовал свои навыки в гончарном искусстве. Я делал успехи. Мы брали золото и драгоценные камни в «куче отходов» во входном шлюзе, велели мастерам отливать металл по нашим меркам и затем вдавливали материал в высокохудожественные рельефные картинки в ее еще не обожженные кувшины и вазы. Так получались произведения искусства, которым не было цены. Скоро мы сделали столько горшков и ваз, что ими можно было снабдить небольшой город. Все же мы работали дальше, не разгибая спины.

Вечерами, когда отец уходил спать, мы с Ауль совершали прогулки. Но мне был уже знаком почти что каждый закоулок на этом спутнике. Поэтому, несмотря на мой упорядоченный режим дня, мне становилось скучно. Монотонное повторение предшествовавшего дня все больше и больше давило на мое настроение.

Однажды я отказался вращать дальше горшки. «Не могу больше», сказал я расстроено. «Для чего мы работаем, для кого? Мы создали произведения искусства — кто восхищается ими или радуется им? Кто использует эти вазы? То, что мы делаем, бессмысленно, отец…»

— Мне это доставляет удовольствие, — сказал он, — меня наполняет чувством удовлетворения, что я владею всеми этими прелестями и богатством.

— Конечно, — съязвил я, — вся твоя жизнь была самоцелью. Я и снова я… Сейчас я почти осознал то, что человек для чего-то должен жить, что он неразрывно связан с обществом — иначе он еще при жизни бесполезная оболочка. Я больше видеть не могу мои кувшины и вазы. Пусть роботы запульнут их во Вселенную — возможно их там когда-нибудь найдут.

— Мне известны твои плебейские взгляды, сын мой, поэтому я не буду с тобой спорить. Во всяком случае, все эти годы я проводил мои дни со смыслом. Я работал без перерывов. Я копаю, полю, удобряю мою пашню и упражняюсь в творчестве. При этом я занимаюсь наукой. К примеру, я изучаю природу, наблюдаю за животными и хорошо отношусь к ним. Между нами царит понимание. Баффра, самая маленькая из моих куриц, например, несет яйца мне в руку. В саду я наслаждаюсь государством муравьев. В нем царит полнейший порядок. Зверьки занимаются хлебопашеством, они собирают припасы, сушат зерна, прокладывают улицы размножаются — идеальное государство. Среди ты сможешь найти даже элиту и толпу…

— Почти отражение твоего собственного общества, — ожесточенно ответил я. — Элита и толпа,