верблюда, который уже переварил оба своих горба, а теперь переваривает и остальное, кроме волос и глаз».

Согласно данным, опубликованным налогово-финансовым управлением, Фэрн был самым высокооплачиваемым служащим в стране. Он получал жалованье миллион долларов в год чистыми – да плюс к тому премиальные и прожиточные.

Он поступил в «Магнум Опус», когда ему был двадцать один год. Теперь ему было шестьдесят.

– Кто… кто-то сменил всю мебель, – сказал Констант.

– Да, – сказал Фэрн, не отрывая взгляда от города за окном, – кто-то ее сменил.

– Вы? – спросил Констант.

Фэрн фыркнул носом. С ответом он не торопился.

– Я решил, что пора проявить внимание к нашей собственной продукции.

– Я … я в жизни ничего подобного не видел, – сказал Констант. – Никаких ножек – все плавает в воздухе.

– Магниты – если хотите знать, – сказал Фэрн.

– Признаться – признаться, выглядит это здорово, когда попривыкнешь, – сказал Констант. – А что, их делает какая-нибудь из наших компаний?

– «Американская Левитация», – сказал Фэрн. – Вы велели ее купить, и мы ее купили.

Рэнсом К. Фэрн отвернулся от окна. У него на лице непостижимым образом уживались черты юности и старости. Лицо не сохранило никаких следов постепенного старения, никакого намека на то, что этому человеку было когда-то тридцать, сорок или пятьдесят. Оно сохранило лишь черты подростка и приметы шестидесятилетнего старика. Словно бы на семнадцатилетнего юнца налетел какой-то горячий вихрь и мгновенно обесцветил, засушил его.

Фэрн прочитывал по две книги в день. Говорят, что Аристотель был последним человеком, который знал современную ему культуру в полном объеме. Рэнсом К. Фэрн всерьез попытался сравняться с Аристотелем. Правда, ему было далеко до Аристотеля в умении открывать взаимосвязи и законы в том, что он знал.

Интеллектуальная гора родила философскую мышь – скорее, мышонка-недоноска. Вот как Фэрн излагал свою философию в самых простых, житейских понятиях:

– Подходите вы к человеку и спрашиваете: «Как делишки, Джо?» А он отвечает: «Прекрасно, прекрасно – лучше некуда». А вы глядите ему в глаза и смекаете, что хуже некуда. Если докопаться до самой сути, то все живут черт знает как, все до одного, поняли? А подлость в том, что ничего с этим не поделаешь.

Эта философия его не огорчала. Она не нагоняла на него тоску.

Он сделался бессердечным и всегда был начеку.

А в делах это было очень полезно – Фэрн автоматически исходил из того, что другой только хорохорится, а на самом деле просто слабак и жизнь ему не мила.

Случалось, что люди с крепкими нервами усмехались, слушая его «реплики в сторону».

Его положение-работа на Ноэля «Константа, а потом на Малаки, – вполне располагало к горькой иронии – потому что он был выше, чем Констант-pere и Констант-fils, во всех отношениях, кроме одного, но это единственное и было поистине решающим. Оба Константа – невежественные, вульгарные, беспардонные – были счастливчиками, им сказочно, неимоверно везло.

По крайней мере, до сих пор.

Малаки Констант все еще никак не мог осознать, что счастье изменило ему – окончательно и бесповоротно. Ему еще предстояло это осознать, несмотря на то, что Фэрн по телефону сообщил ему жуткие новости.

– Ишь ты, – сказал Констант с видом знатока, – чем больше смотрю на эту мебель, тем больше она мне нравится. Эти штуки расхватают, как горячие пирожки.

Слушать, как Малаки Констант-миллиардер – говорит о бизнесе, было жалостно и противно. То же было и с его отцом. Старый Ноэль Констант ровным счетом ничего не смыслил в делах, как и его сынок, и скромное обаяние, которым их одарила природа, бесследно испарялась в ту секунду, когда они пытались сделать вид, что разбираются в делах лучше, чем свинья в апельсинах.

Когда миллиардер хочет казаться оптимистом, напористым и изворотливым дельцом, в этом есть что-то непристойное.

– Если хотите знать мое мнение, – сказал Констант, – это самое надежное помещение капитала – компания, выпускающая такую вот мебель.

– Я бы лично предпочел «Пышки-пончики», – сказал Фэрн. Это была его излюбленная шутка: «Предпочитаю объединенную компанию „Пышки-пончики“». Когда к нему кто-нибудь цеплялся, как репей, умоляя посоветовать, куда бы вложить деньги, чтобы за шесть недель получить сто на сто, он серьезно рекомендовал им эту вымышленную компанию. И кое-кто даже пытался следовать его совету.

– Усидеть на кушетке «Американской Левитации» потруднее, чем устоять в пироге из березовой коры, – сухо заметил Фэрн. – А если вы с маху сядете в так называемое кресло, оно вас катапультирует, как камень из пращи. Присядьте на край письменного стола, и он закружит вас в воздухе, как одного из братьев Райт в Китти Хоук4.

Констант осторожно дотронулся до письменного стола. Тот нервно затрепетал.

– Ну что ж, просто мебель нуждается в кое-каких доделках, – сказал Констант.

– Золотые слова, – сказал Фэрн.

И тут Констант попытался оправдаться – впервые в жизни.

– Может же человек хоть иногда ошибиться, – сказал он.

– Хоть иногда? – повторил Фэрн, поднимая брови. – Три месяца кряду вы только и делали, что ошибались, и вы добились, я бы сказал, невозможного. Вам удалось уничтожить плоды более чем сорокалетнего вдохновенного предвидения и много больше того.

Рэнсом К. Фэрн взял висевший в воздухе карандаш и сломал его пополам.

– «Магнум Опус» больше не существует. Мы с вами – последние люди в этом здании. Все остальные получили расчет и разошлись по домам.

Он поклонился и пошел к двери.

– Все звонки с коммутатора будут поступать непосредственно сюда. Когда будете уходить, мистер Констант, сэр, не забудьте выключить свет и запереть за собой дверь.