дальше, причем самыми низкими и непотребными средствами.

После долгого неравного противостояния Дмитрий Николаевич умер от сердечного приступа в возрасте 56 лет. «Недобитка» добили! Это случилось 13 декабря 1954 года.

Об этом и вел свое повествование Петр Петрович, по-хозяйски руля машиной по дороге из Ставрополя в Куйбышев. Он явно не спешил перейти к истории, какими же бедствиями для него самого обернулось его собственное, чуть ли не с момента возникновения винницкого «дела» заступничество за оклеветанных партизан.

У Лубянки сталинских времен для исполнения всякого стратегического замысла имелась своя, пусть не блещущая многообразием, но зато испытанная методика.

Первое, что требовалось предпринять в таких случаях и что делалось обычно, — «обрубить концы и подходы». Отсечь доброхотов. Сделать «намеченные объекты» беззащитными. Оставить жертвы глядеть в безнадежные очи своей судьбы. Новичок на общественно-литературном поприще, Дмитрий Медведев был блокирован со всех сторон; а затем и намертво выбит из седла.

Из других охотников подать голос имелся еще его давний знакомец, действовавший впристяжку, писатель-лауреат, член бессчетных общественных организаций, депутат и генерал Петр Вершигора, имевший тьму всяческих связей. Требовалось «изъять из обращения» его. Способ был найден рутинный, однако же для генерала неожиданный.

В один далеко не прекрасный день Петра Петровича вызвали в прокуратуру. Недоуменно моргавшему генералу следователь предъявил возбужденное против него дело об изнасиловании несовершеннолетней.

Преступление, оказывается, имело место на исходе войны, лет шесть или семь назад. Папка начиналась с двух тетрадных листков в косую линейку, содержавших свежее заявление. Написано оно было фиолетовыми чернилами, чуть ли не школьной вставочкой. Заявление принадлежало некоей Ганне Д.

Напрягши память, Петр Петрович с грехом пополам вспомнил эту веснушчатую деревенскую девочку- подростка. Неуклюжую и робкую Ганну. Несколько таких же, как она, «детей полка», приставших из соседних деревень, гужевались во время передышки на постоянной базе возле партизанского штаба. Командир, может быть, слегка выделял Ганну, иногда заговаривал с ней, давал поручения. На вид девочке было лет четырнадцать или пятнадцать.

После предъявления формального обвинения с Петра Петровича была взята подписка о невыезде. А главное, как затем обнаружилось, приняты меры для стремительной «утечки» информации. Через несколько дней в разных концах Москвы разве что воробьи не чирикали, что боевой генерал, писатель-лауреат и человек «с чистой совестью» обвинен в каком-то грязном бытовом преступлении.

— Ну и что же вы стали делать? — не удержался я. — И как отнеслась к этому Антонина Семеновна?

— Оля?! — от руля мягко улыбнулся Петр Петрович. — Она набила мне морду, а потом бросилась меня защищать…

Вскоре домашние и сам Петр Петрович убедились, что квартира взята под наблюдение. У подъезда, на выходе в Лаврушенский, и во дворе прохаживались, посменно меняясь, переодетые под уличных парней «топтуны».

Здравый смысл подсказывал, что надо немедленно выезжать на Украину, разыскивать Ганну, отзывать заявление. Но как это сделать теперь — находясь «под колпаком», на приколе карающей подписки о невыезде?

После головоломных сидений с друзьями выход отыскали. Чисто партизанский: был разработан и утвержден вариант «двойника».

В назначенный вечер шумная ватага из двух десятков гостей, мужчин и женщин, ввалилась на Лаврушенский. Во всех окнах квартиры сиял свет. Гремела радиола. Доносились возгласы и звон бокалов. Дружеская пирушка разворачивалась полным ходом.

А тем временем заканчивались последние приготовления. У «двойника», комплекцией и видом напоминавшего Петра Вершигору, имелся крупный изъян. На лице совсем недоставало подходящей буйной коричневой растительности. Явиться же в гостевой компании на Лаврушенский, допустим, с приклеенными «под Вершигору» бородой и усами — означало бы излишне испытывать подозрительность стражей.

Так что Петру Петровичу пришлось пойти на крайнюю жертву. В то время как дом оглашался танцевальными ритмами, радостными криками и тостами, знаменитая борода уже в самом жалком виде лежала сбритой в тазу.

Остальное прошло более или менее гладко. Билеты на самолет были куплены заранее. «Двойник» в пижаме Петра Петровича остался дома домывать тарелки в обществе Антонины Семеновны. В ближайшие дни он должен был отсиживаться в квартире, изображая болезнь. Фальшивая борода и усы «под Вершигору» на крайний случай у него тоже имелись.

А сам Петр Петрович, позаимствовавший у «двойника» значительную часть верхнего гардероба, ближе к полуночи, вместе с одной из кучек пошатывающихся гостей беспрепятственно проскользнул за ворота. Гэбистские «мальчики» были погружены на сей раз лишь в сведение баланса вошедших и вышедших.

Утром следующего дня Вершигора и четверо бывших партизан, его спутников, были уже в одной из дальних деревень Западной Украины.

Ганна Д. с матерью, младшими братьями и сестрами ютилась в закоптелой мазанке. Разговор сумели провести наедине.

Узнав партизанского комдива и других сослуживцев военных лет, девушка пунцово побагровела, а затем разрыдалась.

Из сбивчивых объяснений получалось, что сплетню о ее отношениях с комдивом пустил бывший ковпаковец, живший по соседству и теперь совсем спившийся.

А не так давно к ним на дом приезжали трое штатских, явно не здешних, хотя один вроде бы украинец. Они сказали, что теперь точно установлено, что Вершигора никакой не героический партизан, а враг народа. Он уже арестован. Сидит в тюрьме, и его ждет стенка. Многое на его катушку намоталось. И за войну, и в мирные годы. Он полный перерожденец. Докатился до пособничества тем, кто снимает пенки с крови защитников Родины. Закоренелого этого батьку-махновца давно было пора вывести на чистую воду! У них есть факты о ее отношениях с Вершигорой в годы войны. Конечно, тогда она была малолеткой, но отвечать по всей строгости придется теперь. Так что пусть соображает по своей женской линии. Вершигоре это уже ничем не повредит, но для полноты картины важно. Харю этого разложенца надо показать народу во весь оскал. Воздух тогда в стране будет чище. А не захочет помочь — пусть пеняет на себя. Отсидит положенное в тюрьме, а мать и братьев с сестрами отправят в сибирские лагеря. Сейчас в мире идет смертельная борьба и миндальничать с чуждыми элементами некогда…

Долго так мытарили ее. А потом продиктовали и заставили подписать это письмо. Прямо на вырванных листках из братишкиной школьной тетрадки.

— А, оказывается, все это неправда! И вот вы они! Живы-здоровехоньки! Ой, простите, миленькие! Ой, лихо мне! — плакала девушка. — Все это злая лжа! И со мной ничего этого не было… Та и не могло стать. Я даже, что такое хлопец, что такое человик, до сих пор не ведаю…

— Как не знаешь — что такое мужик?! — прервал ее один из спутников Петра Петровича, по натуре прямой и жесткий. — Может, ты до сих пор и свою дивичность сберегла?!

— Та при мне она, со мной! — был горестный вздох.

— А не можешь ты об этом взять справку у врача? У гинеколога?

— Та, конечно! Стыдно, но могу…

Остальное было делом стремительности натиска, а также разнообразия и непредсказуемости человеческих отношений. Издержек межведомственной секретности, из-за которой медицинские начальники ничего не знали и не имели права знать о происходившем, старых «завязок» еще партизанской поры, а также и просто душевной расположенности врачебного персонала к почетным и именитым гостям из Москвы, с которыми кое-кто был знаком еще со времен войны.

Как бы то ни было, к середине дня группа, включая Ганну, отъезжала из районного центра, имея на руках не просто справку от врача-специалиста. Но заключение комиссии экспертов, правда, наспех