Крозье умудряется издать слабый, еле слышный стон. Потом он снова проваливается во тьму, но не в чужие постигаемые слухом сны и в блаженное состояние свободы от собственного «я», а в черное штормовое море боли.
Она кормит его бульоном из голднеровской консервной банки, по всей видимости украденной с «Террора». Бульон имеет привкус крови какого-то морского животного. Потом она отрезает тонкие ломтики тюленьего мяса и сала странным кривым ножом с костяным черенком, зажимая шмат тюленины в зубах и орудуя острым лезвием в опасной близости от губ, тщательно прожевывает кусочки и наконец проталкивает один за другим между запекшихся, растрескавшихся губ Крозье. Он пытается выплюнуть их — он не желает, чтобы его кормили, как беспомощного птенца, — но она подбирает жирные комки и запихивает все до единого обратно ему в рот. Не в силах сопротивляться, он находит в себе силы прожевать и проглотить.
Потом он снова погружается в сон под колыбельную завывающего ветра, но вскоре просыпается. Крозье осознает, что лежит голый между меховыми полостями, — он не видит нигде в тесном помещении своей одежды, всех своих многочисленных рубах и свитеров, — и что теперь она перевернула его на живот, подложив под него кусок гладкой тюленьей кожи, чтобы кровь из израненной груди не испачкала мягкие шкуры и меха, устилающие пол палатки. Она режет, кромсает, ковыряет длинным прямым ножом его спину.
Не в силах сопротивляться или перевернуться на спину, Крозье может лишь стонать. Ему представляется, что она режет его на кусочки, которые жарит и ест. Он чувствует, как она прижимает что- то влажное и скользкое к многочисленным ранам на спине.
В какой-то момент мучительной пытки он снова засыпает.
Только через несколько дней нестерпимой боли, проведенных частично в беспамятстве, частично в сознании и в полной уверенности, что Безмолвная режет его на кусочки, Крозье вспоминает, что в него стреляли.
Он просыпается в темноте, которую рассеивает лишь слабый свет луны или звезд, проникающий в узкие щели между туго натянутыми шкурами. Эскимосская девушка спит рядом с ним, согреваясь теплом его тела и отдавая ему свое тепло, и оба они голые. Крозье не испытывает ни слабейшего сексуального возбуждения или плотского влечения — ничего, кроме физиологической потребности в тепле. Боль слишком мучительна.
Он впервые за несколько дней вспоминает Хикки, лунный свет, выстрелы.
Рука Крозье лежит у него на груди, и теперь он с трудом передвигает ладонь повыше и дотрагивается до места, куда пришелся заряд дроби. Верхняя часть груди и плечо сплошь покрыты вздувшимися рубцами и ранами, но у него такое ощущение, будто все дробинки и лоскутки ткани, вогнанные с ними в тело, аккуратно извлечены. В самые глубокие раны вложено что-то мягкое, на ощупь похожее на влажный мох или морские водоросли; у Крозье возникает острое желание выковырять эту дрянь и выбросить прочь, но не хватает силы.
Спина в области лопаток у него болит еще сильнее, чем искромсанная грудь, и Крозье вспоминает дикую боль, которую он чувствовал, когда Безмолвная ковырялась там ножом. Еще он вспоминает тихий хлюпающий звук, раздавшийся после того, как Хикки спустил курок, но перед выстрелом — старый порох отсырел, и, вероятно, оба заряда воспламенились с далеко не полной взрывной силой, — а также вспоминает мощный удар переднего края дробового облака, заставивший его крутануться на месте и рухнуть на лед. Он получил один выстрел в спину с предельного расстояния, на какое стреляет дробовик, и один в грудь.
«Все ли дробинки выковыряла эскимоска? Все ли лоскутки грязной ткани, вогнанные с ними в тело?»
Крозье щурится в полумраке. Он вспоминает лазарет доктора Гудсера и терпеливый голос врача, объясняющего, что во время боевых действий на море, как и в случае с большинством ран, полученных людьми в данной экспедиции, истинной причиной смерти являются не сами раны, а сепсис, вызванный занесенной в них инфекцией и развивающийся впоследствии.
Он медленно передвигает ладонь с груди на плечо. Он вспоминает, что, разрядив в него дробовик, Хикки еще несколько раз выстрелил из его собственного пистолета, и первая пуля попала… вот сюда. Крозье судорожно всхлипывает, когда нащупывает пальцами глубокую дыру в бицепсе. Она забита все той же влажной скользкой дрянью. От страшной боли, пронзившей плечо при прикосновении, у него кружится голова и тошнота подкатывает к горлу.
Под ребром слева он находит еще одно пулевое отверстие. Дотронувшись до него — у Крозье едва хватает сил, чтобы просто переместить туда руку, — он громко охает и на миг теряет сознание.
Очнувшись, Крозье осознает, что Безмолвная извлекла пулю у него из-под ребра и здесь тоже наложила на рану целебную припарку.
Судя по резкой боли при дыхании, пуля перебила по меньшей мере одно ребро слева, изменила траекторию движения и засела под левой лопаткой. По всей видимости, Безмолвная извлекла ее оттуда.
Он тратит несколько мучительно долгих минут и расходует последние остатки силы, чтобы дотянуться рукой до самой болезненной раны.
Крозье не помнит, чтобы ему стреляли в ногу, но жгучая боль над и под коленом свидетельствует, что третья пуля прошла там навылет. Он нащупывает входное и выходное отверстия трясущимися пальцами. Всего двумя дюймами выше — и пуля раздробила бы колено, раздробленное колено стоило бы ему ноги, а потеря ноги означала бы верную смерть. Здесь тоже наложена целебная припарка, и, хотя Крозье нащупывает струпья, кровотечения, похоже, нет.
«Неудивительно, что у меня жар. Я умираю от сепсиса».
Потом он осознает, что жар, который он чувствует, возможно, и не лихорадочный вовсе. Эти шкуры так надежно защищают от холода, и лежащее рядом нагое тело Безмолвной выделяет столько тепла, что Крозье по-настоящему жарко впервые за… какое время? Месяцы? Годы?
С великим трудом Крозье откидывает верх меховой полости, накрывающей их обоих, чтобы впустить под нее немного прохладного воздуха.
Безмолвная слабо шевелится, но не просыпается. Глядя на нее в полумраке, Крозье думает, что она похожа на девочку-подростка — возможно, на одну из младших дочерей его кузена Альберта.
С этой мыслью — вспоминая, как он играл в крокет на зеленой лужайке в Дублине, — Крозье снова погружается в сон.
Она одета в парку и стоит на коленях перед ним; руки у нее раздвинуты примерно на фут, и веревка, скрученная из сухожилий или кишок какого-то зверя, пляшет между растопыренными пальцами.
Крозье тупо смотрит.
Сложно перекрещенная веревка раз за разом складывается в две фигуры. Первая состоит из трех линий, образующих два треугольника сверху, в углах которых находятся большие пальцы девушки, и двойной петли снизу в центре, и представляет собой подобие остроконечного купола. А вторая (правая рука отведена далеко в сторону, и два прямых отрезка веревки тянутся почти до самой левой руки, где веревка обхватывает только большой палец и мизинец) представляет собой маленький замысловатый контур, похожий на карикатурную фигуру с четырьмя овальными ногами или ластами и головой в виде петельки.
Крозье понятия не имеет, что значат эти фигуры или эта игра. Он медленно мотает головой, давая понять, что не хочет играть.
Безмолвная несколько мгновений пристально смотрит на него немигающими темными глазами. Потом она разрушает фигуру, изящным движением уронив маленькие руки на колени, и кладет веревку в костяную миску, из которой он пьет свой бульон. Через секунду она выползает из палатки, поднырнув под многочисленные пологи.
Ошеломленный сильной струей холодного воздуха, ворвавшейся внутрь за эти секунды, Крозье пытается поползти к выходу. Он должен посмотреть, где он находится. Судя по непрестанному треску и
