Я уставился в брезентовый пол палатки. Один из котелков мистера Диггла — или, возможно, разборное устройство для разогревания чая, которым пользовался мистер Уолл, когда у нас еще оставались бутылки с эфиром для спиртовок, — прожег в нем круглую дыру.
— Капитан, мистер Дево, — наконец сказал я, прекрасно понимая, что говорю вещи, для них очевидные. — Люди и сейчас получают гораздо меньше пищи, чем необходимо для поддержания сил при каждодневном тяжелом физическом труде. — Я глубоко вздохнул и продолжал: — Они едят только холодную пищу. Последние консервированные продукты были съедены много недель назад. Спиртовки мы оставили на льду с последней пустой бутылкой из-под эфира. Сегодня вечером каждый человек получит на ужин одну галету, кусочек холодной соленой свинины, унцию шоколада, несколько глотков чая с малой порцией сахара и менее столовой ложки рома.
— И щепоть табака, — добавил мистер Осмер. Я кивнул.
– Да, и щепоть табака. Они поистине любят табак. Но нет, капитан, люди не смогут обойтись меньшим количеством пищи, чем ныне.
– Им придется, — сказал капитан Крозье. — Соленая свинина у нас кончится через шесть дней. Ром — через десять.
Мистер Дево прочистил горло.
– Насколько мне известно — и известно всем здесь присутствующим и всем участникам экспедиции, — мы подстрелили и съели ровно двух тюленей с тех пор, как покинули бухту Покоя два месяца назад.
– Мне кажется, — сказал капитан Крозье, — сейчас самое лучшее для нас — двинуться обратно на север, к берегу Кинг-Уильяма, каковой путь займет у нас, может, три дня, может, четыре. Там можно питаться мхом и всякой дрянью, произрастающей на скалах. Мне говорили, что из съедобных разновидностей мха и лишайника варится почти вкусный суп. Если, конечно, удается найти съедобные разновидности означенных растений.
Сэр Джон Франклин, устало подумал я. Человек, который съел свои башмаки. Мой старший брат рассказывал мне эту историю за несколько месяцев до нашего отплытия. Сэр Джон по своему горькому опыту точно знал бы, какие мхи и лишайники выбирать.
– Люди будут рады вернуться на сушу, капитан, — только и мог сказать я. — И они будут счастливы услышать, что теперь нам придется тащить меньше лодок.
– Благодарю вас, доктор, — сказал капитан Крозье. — Это все.
Кивнув на прощание, я удалился, проведал самых тяжелых цинготных больных — от лазаретной палатки мы уже, разумеется, избавились, и мы с Бридженсом каждый вечер обходили палатки одну за другой, консультируя и пользуя лекарствами наших пациентов, — а потом с трудом добрел до своей собственной палатки (которую делил с Бридженсом, находящимся в бессознательном состоянии Дейви Лейсом, умирающим инженером Томпсоном и тяжело больным плотником мистером Хани) и мгновенно забылся сном.
Именно той ночью лед расступился и поглотил палатку, где спали пятеро наших морских пехотинцев: сержант Тозер, капрал Хеджес, рядовой Уилкс, рядовой Хэммонд и рядовой Дейли.
Один только Уилкс успел выбраться из палатки, прежде чем она погрузилась в темное море, и был оттащен от расселины за считанные секунды до того, как она сомкнулась с оглушительным треском.
Но Уилкс слишком ослаб от болезни, слишком сильно переохладился и слишком сильно испугался, чтобы оправиться, хотя мы с Бридженсом закутали его в последние сухие одеяла, остававшиеся у нас, и уложили в спальный мешок между нами. Он умер незадолго до рассвета.
Тело Уилкса мы оставили на льду, вместе с очередной кучей одежды, четырьмя лодками и тремя санями.
Ни по нему, ни по другим морским пехотинцам панихиды не проводилось.
Никто не закричал «ура», когда капитан Крозье объявил, что нам больше не придется тащить эти четыре лодки и сани.
Мы повернули на север и двинулись к суше, скрывавшейся сразу за горизонтом.
Тремя часами позже лед снова дал многочисленные трещины, и наш путь на север преградили расселины и разводья, которые были слишком малы, чтобы спускать лодки на воду, но слишком широки, чтобы перетаскивать через них сани и лодки.
49. Крозье
Кинг-Уильям, неизвестная широта, неизвестная долгота
26 июля 1848 г.
Когда Крозье засыпал — даже на несколько минут, — сны возвращались. Два скелета в лодке. Несносные американские девчонки в полутемной комнате, щелкающие пальцами ног с целью сымитировать постукивание вызванных духов по столу. Американский доктор, выдающий себя за полярного исследователя, низенький толстый человечек в эскимосской парке с покрытым толстым слоем грима лицом на ярко освещенной газовыми лампами сцене. Потом снова два скелета в лодке. Ночь всегда заканчивалась сном, который пугал Крозье больше всех прочих…
Он — маленький мальчик и находится в огромном католическом соборе вместе с бабушкой Мемо Мойрой. Он совершенно голый. Мемо подталкивает его к алтарной ограде, но он боится идти вперед. В соборе холодно; мраморный пол под босыми ногами юного Френсиса холоден; белые деревянные скамьи покрыты льдом.
Стоя на коленях у алтарной ограды, юный Френсис Крозье чувствует одобрительный взгляд Мойры, находящейся где-то сзади, но он слишком испуган, чтобы обернуться. Кто-то идет.
Священник словно поднимается из люка в мраморном полу по другую сторону алтарной ограды. Мужчина слишком большой — просто огромный, — и он в белых, насквозь мокрых одеяниях, с которых стекает вода. Пахнущий кровью, потом и еще чем-то более отвратительным, он нависает над маленьким Френсисом Крозье.
Френсис закрывает глаза и — как его учила Мемо, когда он стоял на коленях на тонком коврике в ее гостиной, — высовывает язык, чтобы причаститься Святых Даров. Хотя он понимает всю важность и необходимость данного таинства, он страшно боится брать в рот облатку. Он знает, что жизнь его никогда уже не будет прежней после того, как он примет католическое причастие. И знает также, что жизнь его закончится, коли он не причастится.
Священник подступает ближе и наклоняется над ним…
Крозье проснулся в вельботе. Как всегда, когда он пробуждался от своих кошмаров (даже если засыпал всего на несколько минут), сердце у него бешено колотилось, и во рту пересохло от страха. И он дрожал всем телом, но скорее от холода, нежели от страха или воспоминания о страхе.
Лед вскрылся в части пролива или залива, где они находились 17 и 18 июля и четыре последующих дня. Крозье собрал людей в одном месте на большой плавучей льдине, где они остановились; они сняли с саней тендеры и полубаркас, погрузили в них все имущество, за исключением палаток и спальных мешков, и оснастили все пять лодок для плавания.
Каждую ночь, когда льдина начинала колебаться, давать трещины и раскалываться, полусонные люди выскакивали из палаток в уверенности, что лед разверзается под ними и море готово поглотить их, как сержанта Тозера и других морских пехотинцев. Каждую ночь оглушительный треск льда, похожий на треск ружейных выстрелов, постепенно стихал, резкие колебания льдины мало-помалу превращались в плавное ритмичное покачивание, и они заползали обратно в палатки.
Стало теплее, в отдельные дни температура поднималась почти до точки замерзания воды — пара недель в конце июля почти наверняка останется единственным намеком на лето за два последних затертых льдами арктических года, — но люди мерзли и страдали сильнее, чем когда-либо. Временами шел настоящий дождь. Когда было слишком холодно для дождя, шерстяная одежда промокала насквозь от ледяных
