преподавания ЭлПэ в данном случае попали на подготовленную почву.
С нашим классом у ЭлПэ сложились особые отношения. Она нас очень любила, да и мы ее. О том, как в ночь после выпуска она убежала от своего класса, где была классным руководителем, к нам, на квартиру к Риммочке, она сама покаянно написала в воспоминаниях о школе.
Рискну рассказать другой, тоже не самый педагогически выверенный эпизод. Именно с ЭлПэ связан тот первый раз в жизни, когда я напился. Инициация, блин.
Это было в тот памятный день, когда после подавления Пражской весны на вынужденный поклон в Москву прилетел чехословацкий генсек Дубчек.
Трагические события той поры переживали и дома родители, и в школе учителя. Я не все, может, и понимал в происходящем, но в нашем школьном кинотеатре «Эллипс», которым заведовал мой приятель Мишка Райгородский, незадолго до этих событий он показал новые чешские фильмы, какие-то очень человеческие, разительно непохожие на официальное советское кино.
Все высокие делегации, кажется, и по сей день везут из аэропорта в Кремль по Ленинскому проспекту, мимо нашей школы. Вдоль всего пути сгоняли и выстраивали (может, и сейчас?) счастливых москвичей с флажками и плакатами про нерушимую дружбу. Для нас это была лучшая отмазка при опозданиях и прогулах, поскольку проспект был полностью перекрыт.
С приездом Дубчека все выглядело иначе. После уроков мы с ЭлПэ вышли из школы и увидели, как по безлюдному проспекту катит мрачный членовоз с мотоциклистами по бокам, больше напоминавшими тюремный конвой, чем почетный караул. Тоска стояла невыносимая. Мы решили выпить. По чуть-чуть. С горя.
Зашли в соседнюю «Снежинку». Ничего спиртного. Пошли вдоль по проспекту дальше. Пивная. Облом. Магазин. Облом. Еще кафе. Опять облом.
Надо сказать, что точек общественного питания в те времена было куда меньше, чем теперь, так что шли мы очень долго. И нигде ничего. Наконец одна сжалившаяся над страждущими официантка пояснила шепотом, что ничего и не будет, поскольку велено по всей трассе спиртное в этот день убрать.
Вымотанные, голодные, мы свернули вглубь квартала и нашли забегаловку с не очень уместным в этом случае сладким советским шампанским. Я с утра ничего не ел. Настроение было никакое. Мы быстро оприходовали на двоих бутылку теплого липкого пойла и собрались по домам.
И тут оказалось, что встать я не могу. Вообще не могу. Пробую — не получается. Голова ясная, ноги ватные. ЭлПэ с трудом дотащила меня до такси, довезла до дому. Жил я далеко, шампанское выветривается быстро, так что в подъезд я уже смог кое-как войти самостоятельно.
Больше никогда в жизни я так не напивался. Смысл? Голова моя все равно не вырубается. Даже если ноги не идут.
А ЭлПэ еще долго была в курсе всех наших дел, включая сердечные. Когда мы с Наташкой позвонили ей и сообщили, что женимся, она не сразу поверила. Думала — розыгрыш. Собственно, и мы так думали.
Возвращение
На Соловецкие острова нас доставил пароходик-развалюха «Михаил Лермонтов» — единственное средство связи с большой землей. Монастырь — еще не такой, как на нынешней пятисотрублевке, не отреставрированный, без соборных куполов — больше походил на мощную крепость. На Соловках вообще все было мощным. Дамба через Белое море, сооруженная монахами. Вырытая ими же сложная система каналов. Даже комары, жалившие по ночам сквозь толстый брезент палаток.
Под стенами монастыря на берегу были развешаны болотного цвета лохмотья, как будто оперный юродивый выстирал свое сценическое одеяние. Оказалось — морская капуста. Из нее делали леденцы- петушки столь же аппетитного болотного цвета. Странное производство. Но покупали — все равно ничего другого не было.
Повсюду мы натыкались на следы СЛОНа (так не без черного юмора именовался Соловецкий лагерь особого назначения). Бараки стояли открытые, пустые, но еще стояли. Надписи на стенах камер не стерлись.
Однажды я добрел до дальнего скита. Внутри сиротливой белой часовни без окон, без дверей, без креста не было никакой росписи, только грязные беленые стены. Почувствовав тяжелый взгляд, я посмотрел наверх. Из-под купола на меня строго смотрел Сталин — грубо, но точно намазанный черным углем…
К Питеру все разладилось окончательно. Обиженный на всех Густав обосновался где-то в городе отдельно от нас, за всю ленинградскую неделю я видел его лишь однажды в окне проезжавшего мимо трамвая. Он приветливо помахал мне рукой.
Жили мы в школе в самом центре города, на набережной Мойки, неподалеку от пушкинской квартиры. После Соловков Людмила Яковлевна уехала (как и было обговорено с самого начала), Густав исчез в неизвестном направлении, Альбина особо не возникала, и мы были предоставлены сами себе. Днем спали, ночи напролет гуляли. Ночи белые, лет шестнадцать, ключ под ковриком.
Был я тогда влюбленный в Катю Франк. Однажды белой ночью захотелось ее увидеть немедленно, а ее не было. Вышел на набережную Мойки и направился неизвестно куда — уверенно, не раздумывая, не сворачивая, почти побежал. Не я шел, меня вело. Через путаные проходные дворы выскочил к Неве где-то уже далеко за Медным всадником. Там (естественно) стояла Катя. Она не удивилась. Это еще ладно. Но и я не удивился. Ни в какую мистику никогда не верил и сейчас не верю, но…
Одна была досада — ходил я по Питеру, путаясь в соплях. Собственно, так в первой половине лета было у меня всегда. Мама сетовала: да что ж такое, у всех дети как дети, простужаются, когда холодно, ветрено, сыро, а мой — наоборот, когда жара. Я и в северный поход отправился, зная, что обречен на неизбежные сопли. Но до Питера все почему-то было в порядке.
Однажды в наше стойло на Мойке ребята вернулись с парнем явно ненашего вида. Оказался из Штатов, наш ровесник по имени Майк. По тем временам такой гость был даже не инопланетянином, а пришельцем с того света. Свое появление в советском Ленинграде Мистер-Твистер-внук объяснил тем, что у него такая болезнь — мучительный насморк, который появляется в период цветения, и тогда надо менять климат. Вот родители и увозят его на север — в Канаду или в Ленинград. Болезнь называется
Так я сам себе поставил диагноз, когда про аллергию у нас в стране еще никто не подозревал. Сообразил, почему не было насморка до того (мы ведь вплоть до Соловков тоже шли все время на север), перестал капать в нос бессмысленные капли, а вернувшись домой, велел родителям срочно отправить меня в Канаду (шутка).
Перед возвращением в Москву мы решили проесть последние деньги в знаменитом «Севере», самой вкусной кондитерской на Невском. Все деньги с удовольствием проели, но опоздали на поезд. Вернее, кто- то добрался, что-то из вещей привезли, но большинство застряло по дороге.
На перроне я увидел Густава. Он прогуливался вдоль состава как по мхатовской сцене — в элегантном белом костюме и белой шляпе. Мы с ребятами побежали вперед в безнадежной попытке задержать поезд до прихода опоздавших. Перед отправлением Гусь сказал мне: «Твой рюкзак здесь? Так садись, поехали». И уехал.
Ночевали мы на вокзале, расстелив на полу свои спальники. Перед тем на Невском наши девчонки дарили ничего не понимавшим ментам цветы, которые накануне мы купили родителям. Это был, конечно, типичный перформанс, только слова такого в русском языке еще не было.
Увидев мою грозную маму на вокзале в Москве, Густав удивился и осторожно сказал:
— А ваш Женя не приехал, он остался с опоздавшими.
— Я знаю, — величественно ответила мама (на последние не проеденные в «Севере» копейки я все же дозвонился из автомата на вокзале), — но здесь должен быть его рюкзак!
Она забрала мой тяжелый грязный мешок и гордо удалилась. Маме тоже была не чужда стилистика Художественного театра.
