И тут меня озаряет спасительная мысль:

— Людмила Петровна, а можно, Наташа вытащит мне билет? На счастье? — спрашиваю со смущенной улыбкой влюбленного дебила.

Проверяющая тетка, насмотревшаяся советских фильмов про школу (а если это любовь?) , не смогла скрыть умиления. Можно!

Наташа коршуном бросилась к столу, быстро-быстро-быстро просмотрела оборотки всех лежавших в ряд билетов и безошибочно вытащила — мой. Победа! Счастье! Теперь я крепко держал его за крыло.

Я сыпал всеми с утра распиравшими мою кратковременную память именами, датами и цитатами. Проверяльщица восторженно внимала…

И тут я увидел, как смотрит на меня Феликс, которого тоже зачем-то посадили в экзаменационную комиссию.

Он снял очки, положил их на стол и глядел невидяще и абсолютно потерянно даже не на меня, а сквозь меня. Бунимович, Женя, которого он числил человеком, в мельчайших деталях и подробностях уверенно несет всю эту официозную ахинею…

Я запнулся, растерялся, умолк. Тут вновь вовремя включилась ЭлПэ:

— Наверное, достаточно.

Она вопросительно посмотрела на пришлую тетку. Та кивнула. Все обошлось. Но взгляд Феликса не забылся.

Из всех выпускных самым простым мы числили экзамен по французскому языку. Сдающих оказалось всего-то пятеро, все из языковых спецшкол, никаких опасностей и подвохов не ожидалось. Однако проверяющего засунули и сюда.

Всем достались темы как темы: «Моя любимая книга», «Мой любимый фильм». А мне — «Ленин в Париже». Еврейское счастье на французском языке.

Все сдающие честно пытались мне подсказать, но никто не знал, когда Ильич там был и зачем приехал. Только ответственная Ленка наконец вспомнила, что жил он где-то на Монпарнасе и через весь Париж ездил на велосипеде в Национальную библиотеку. Готовить, надо полагать, мировую революцию.

Этого оказалось более чем достаточно. Красочно, во всех подробностях рассказывал я обалдевшей комиссии, как будущий вождь мирового пролетариата садится поутру на велосипед, трогается в путь, — и дальше описывал все подряд улицы по пути, дворцы, соборы, памятники. Спасла выучка французской спецшколы. План Парижа, где советский школьник никогда не был и быть не предполагал, я знал практически наизусть.

Проверяющий, не знавший ни слова по-французски, благосклонно кивал в такт моей мерно лившейся картавой, как у вождя пролетариата, речи, а учительница, вовремя сообразившая, что мы с Ильичом уже у Пале-Рояля, практически в двух шагах от библиотеки, благоразумно прервала нашу прогулку:

— Достаточно!

Приехав впервые в Париж двадцать лет спустя, уже во время perestroika, я первым делом прошел этим маршрутом.

Париж оказался точно таким, как во французском кино, — дождливым, серым, туманным, прекрасным, со своим местным Габеном на каждом отрезке набережной. Но все-таки тот мой, выученный по картам, фотографиям и импрессионистам в Пушкинском музее, с призраком коммунизма на велосипеде, был прекрасней, спасительней. Он был несбыточной мечтой. И вот на тебе — сбылся.

А Сашке по прозвищу Мика досталась на том экзамене тема «Мой любимый фильм». Он стал рассказывать про мюзикл «Моя прекрасная леди», на который мы только что ходили большой компанией после уроков. Наверное, это был единственный фильм, содержание которого он в тот момент помнил. О первоисточнике — «Пигмалионе» Шоу — мы успели ему подсказать. На беду.

Кто-то из комиссии спросил, а кто же такой этот Пигмалион. Сашка бодро ответил:

— Это такой зверек, который меняет свой цвет.

Все рассмеялись, кроме проверяющего дядьки. Он не понимал по-французски. Но и после перевода ему не стало смешней. Зато ему стало обидно. Сашке вкатили трояк.

Мика закончил физтех, потом уехал за океан. Не так давно на встрече выпускников сказали, что Саша умер. Помянули. Вскоре (почему-то в Киеве, в случайном пересечении людском) я узнал, что Саша в Канаде покончил с собой.

Может, и нет волшебных стран, кроме детства. Даже если через него проехал Ленин на велосипеде.

Летом после выпуска позвонили из школы. Велено было сфотографироваться для доски лучших выпускников — и не где попало, а в фотоателье № 1, что в проезде Художественного театра. Взял у брата модный свитер, поехал.

Первого сентября мы привычно пришли в школу, прежде чем разбежаться по своим университетам. Толпились во дворе, болтали, приветствовали учителей. С деланой скромностью я предвкушал тот момент, когда все наконец войдут в двери, а тут и я — прямо у входа, фотографией на белой стене.

И вот все входят. А меня нет.

Висит в рядок несколько довольных физиономий, а моей среди них нет. Пока я переходил из скромно-напускного в честно-обескураженное состояние, нарисовалась Зоя.

— Ищешь свой портрэт? — ехидно спросила она. — А я тебя в своем кабинете повесила. Вместо Макаренко. — И поплыла дальше, вся в цветах, рассекая волны выпускников, как большой рыжий корабль.

Шутка? Правда? Разве у Зои поймешь? На всякий случай я неопределенно хмыкнул, но потом все же заглянул в кабинет завуча. Как бы поболтать.

Над столом действительно висел мой шикарный портрет, наскоро приляпанный поверх другого (не исключено, что и впрямь Макаренко), от которого осталась только золоченая рама.

Выяснилось вот что. Сразу после выпуска я отпустил пышную чегеваристую шевелюру вкупе с пушкинскими бакенбардами, так и сфотографировался. Ко всему это сильно напоминало облик крамольных тогда битлов. Повесить такое у входа в советскую все-таки школу да еще под вывеской «Лучшие ученики» администрация, чуть не в еженедельном режиме принимавшая идеологические комиссии, не решилась. В качестве моральной компенсации Зоя и забрала опальное фото в свой кабинет.

Практически весь свой первый студенческий год я провел не в университете, а в школе. Автобус, который вез меня утром в МГУ, проезжал как раз мимо нашей школы, и я либо сразу выходил, либо все-таки доезжал до знаменитой высотки, одиноко поднимался в битком набитом лифте, открывал двери аудитории, затем закрывал их с той же стороны и возвращался в школу. На первое время школьной математической подготовки хватало, чтобы сносно сдавать зачеты и экзамены, потом были проблемы.

Выход без скафандра из Второй школы в безвоздушное советское пространство оказался для многих выпускников мучительным, опасным, невозможным. Уходили в запой, в диссиденты, в монастырь, в суицид.

Потерянно бродил я по школьным коридорам, ходил на уроки к словесникам. С Ирой Щепочкиной из бывшего 10 «Б», тоже студенткой мехмата, мы начали вести семинары по матанализу, которые только что у нас самих вели студенты того же мехмата.

Моя голова была переполнена витиеватыми приемами решения сложных задач, а Щепа (ныне доктор физматнаук) относилась к математике совсем по-другому, очень по-домашнему. Она доказывала у доски теоремы, решала самые трудные задачи просто, сноровисто, без затей, как будто на кухне пельмени лепила. Нам с Щепой было интересно на этих семинарах, надеюсь, нашим девятиклассникам тоже. Поначалу казалось, еще не все потеряно.

Но это только казалось и только поначалу. Наташина подруга Регина (ныне тоже доктор наук,