Симеон не упустил предложения императора о дани — разумно скрыв, что это был призыв к его лучшим человеческим качествам, — и после принятия соглашения и небольшого обмена подарками развернулся и отправился в Болгарию. В следующем году он, поддавшись обиде, наградил себя впечатляюще бессмысленным титулом «императора болгар и римлян» (над которым Роман просто посмеялся), но так никогда и не пересек границы снова. В следующем году его армии потерпели жестокое поражение в попытке захватить Хорватию, и Симеон умер сломленным человеком, оставив свою искалеченную империю не внушающему особых надежд сыну Петру. Было спешно заключено брачное соглашение с одной из внучек Романа, и долгожданный мир воцарился между некогда ожесточенными противниками. Болгарская угроза была самой пугающей опасностью для империи с тех пор, как арабы осадили Константинополь — но под искусным управлением Романа эта угроза благополучно сошла на нет.

Освободившись наконец от призрака варварской орды, которая больше не угрожала хлынуть из-за его спины, Роман смог обратиться к делам государственного управления. Его главной заботой стал тревожащий рост власти аристократов, и у него были веские причины опасаться того, что произойдет, если богатые продолжат укреплять свой вес за счет бедноты. Безопасность империи зависела от фермеров, которые составляли главную опору народного ополчения, но обширные пограничные области превращались в богатые имения по мере того, как знать с пугающей скоростью заглатывала новые земли. Намереваясь положить конец этим махинациям, Роман издал несколько земельных законов, предназначенных для защиты обнищавших крестьян. Эти меры неизбежно обеспечили императору неугасающую ненависть знати, которая пыталась подорвать его позиции, но до самого конца своего правления он отказывался отступить. Ущерб, нанесенный системе народного ополчения, вряд ли можно было исправить, но он намеревался по крайней мере его минимизировать.

Пока в Константинополе шла внутренняя война с аристократией, Роман послал свои армии на Восток. На границах с арабами не было надежды на дипломатическую победу, подобную той, что была одержана в конфликте с Болгарией. Возвышение ислама обеспечило три века непрекращающейся войны, и мусульмане понимали только силу. Македонская династия перестала нести потери, дела ее обернулись к лучшему, но она была слишком занята болгарами, чтобы добиться чего-то значимого. А вот теперь империя могла позволить себе обрушиться на арабов всей своей мощью. Иоанну Куркуасу, самому одаренному полководцу империи, были поручены восточные полевые армии и отдан приказ выступить в сторону Армении — земли, где жили предки семейства Лакапинов.

Зажатое между великими державами, Халифатом и Византией, Армянское царство переходило из-под одной власти к другой больше раз, чем мог припомнить любой из ее жителей. Когда силы христиан в этой области, как казалось, истощились, царство снова попало под контроль Аббасидского халифата, но Куркуас вошел в него и уничтожил мусульман, испугав местного эмира до такой степени, что тот согласился предоставить войска для имперской армии. В следующем году византийский военачальник стремительно двинулся на юг, распространяя волны ужаса на всем протяжении арабской границы. Придя к подножию хребта Антитавр — скалистой горной цепи, отделяющей Малую Азию от собственно Азии и представлявшей из себя некую естественную границу между христианством и исламом, — Куркуас захватил уютный городок Мелитену, первый значимый населенный пункт, который следовало освободить от мусульман. Покинув его радостные абрикосовые рощи, полководец предпринял быстрый набег на северную Месопотамию, но в 941 году внезапно был отозван в столицу, чтобы противостоять огромному русскому флоту, что внезапно появился в Черном море.[143] Благодаря широкому использованию греческого огня, который, казалось, поджигал сами волны, русские вскоре были обращены в бегство, а когда они вновь приблизились к берегу, Куркуас появился буквально из ниоткуда, заставив перепуганных русских броситься обратно в пылающие воды.

Но победоносный полководец недолго праздновал в Константинополе свою победу. Той осенью византийский флот был уничтожен арабским флотом возле побережья Прованса. Теперь же войско Куркуаса бурей пронеслось через северную Месопотамию, разграбив древний ассирийский город Нисибис, который ускользнул из рук империи во время правления Иовиана[144] почти шесть веков назад. Возвращаясь домой вдоль средиземноморского побережья, армия Куркуаса остановилась в городе Эдесса, освободив по большей части христианское население от ужасов арабского владычества в обмен на самую бесценную реликвию из городского храма. [145]

Когда Куркуас вернулся в Константинополь, он обнаружил, что император стал бледной тенью себя прежнего. Роману, проведшему на троне больше десятка лет, теперь было за семьдесят, и силы покинули его. Большая часть его энергии была растрачена на внутренние и внешние войны, и каждая новая схватка обходилась ему все дороже. Знать оставалась такой же жадной, как и обычно, постоянно пытаясь вырываться за пределы, которые он ей поставил, а его земельные законы оказалось почти невозможно провести в жизнь. Возможно, он бы еще смог собраться с силами, но весной 944 года его любимый сын умер, и Роман погрузился в глубочайшее отчаяние.

Император всегда чувствовал себя неловко из-за притеснений, которым он подвергал законного Константина VII, и теперь чувство вины снедало его. Конечно, у него были и другие сыновья, но Роман с болезненной ясностью понимал, насколько они бесполезны. Взращенные в роскоши императорских дворцов, обладающие властью и привилегиями, они были избалованными, уже получившими титулы и полностью развращенными. Когда талантливый Иоанн Куркуас прибыл в Константинополь, сыновья надоедали своему усталому отцу, пока тот не заменил его родственником по имени Панферий — человеком, чье имя[146], к несчастью, было более значительным, чем его способности. Будь он более молод, Роман не позволил бы такому произойти, но после нескольких военных провалов он понял, что его испорченным сыновьям нельзя оставлять империю в наследство. Собравшись с последними силами, престарелый император составил новое завещание, официально назвав своим наследником полузабытого Константина VII.

Решение императора, лишавшее наследства его собственную семью, поразило современников, но Романа терзали мысли о его грехах, и в последние годы он не мог обрести душевного мира. По мере того, как слабело его тело, и приближалась смерть, мимолетные радости мирской власти уже не оправдывали мук совести. Он легко разделался с законной династией и навязал империи свое жадное семейство. Возможно, теперь, восстановив должное положение дел, он сможет обрести некоторое утешение для больной совести.

Когда его воля была обнародована за пять дней до Рождества 944 года, сыновья Романа пришли в ужас. Они годами дурно обращались с Константином VII, и мысль о том, что он обретет власть, была для них слишком жуткой, чтобы ничего не предпринимать. Эта неожиданная перемена статуса убедила их, что следует действовать быстро, если они хотят избежать неминуемого отстранения от двора. Вскоре Роман был схвачен и отправлен (как некоторые подозревают, в какой-то мере добровольно) в монастырь на Принцевых островах[147] в Мраморном море. Жители Константинополя, впрочем, не намеревались позволять править собой еще кому-то из Лакапинов. Роман достаточно устраивал их — его сочетание спокойной дипломатии и военной силы проявилось как раз вовремя, чтобы вывести империю из-под болгарской угрозы — но несмотря на все свои способности, он все же был узурпатором, и у его склочных сыновей не было никакого права наследовать ему.

Во время правления Романа Константин VII, ведомый инстинктом выживания, никогда не предпринимал ни малейших усилий добиться реальной власти, молчаливо позволяя Роману все больше отодвигать себя на задний план. Когда его имя было нужно, чтобы придать чему-то дополнительный вес, он добровольно выезжал к толпе, чтобы помахать ей рукой или поставить свою подпись на документе; он никогда не выказывал ни малейшего проявления честолюбия. Впрочем, во время тех долгих лет, что он провел в тени, случилось нечто неожиданное. Никто уже не помнил — или не желал помнить, — что он появился на свет как незаконнорожденный сын отца, чье собственное происхождение стояло под большим вопросом. Серьезный маленький мальчик, который столько лет без единого слова жалобы жил во дворце