бы они служили воле народа, а не причудам тирана. Однако теперь Диоклетиан намеревался все изменить. Императорская власть больше не должна была скрываться под износившейся маской давно почившей демократии. Выставление напоказ неприкрытой власти должно было внушить трепет простонародью, в то время как попытки быть «первым среди равных» подстрекали к мятежам.
Религия дала ему отличное средство для реализации этой новой политической теории. Легитимность власти не проистекает от народа, она имеет божественное начало — и Диоклетиан является более чем представителем Юпитера, он сам — живой бог. Те, кому было дозволено увидеть его, должны были пасть ниц и отводить взгляд от его великолепия. Это было впечатляющее представление, и Диоклетиан принимал все меры, чтобы одеваться соответственно роли. Простая военная одежда не подходила божественному хозяину цивилизованного мира. Роскошная диадема венчала его голову — он был первым императором, надевшим ее, — и золотая мантия спадала складками с его плеч. Скрытый в продуманных церемониях, позаимствованных у Востока, где традиции божественных правителей всегда были сильны, Диоклетиан изъял себя из числа обычных смертных — бог среди людей, окруженный непреодолимыми кругами придворных.
Опереть шатающийся трон на мощь олимпийских богов было эффектным ходом, не имеющим ничего общего с высокомерием или самомнением. В мире постоянных мятежей только угроза божественного возмездия наилучшим образом сдерживала восстания. Теперь восстание стало актом нечестивости, а убийство императора — святотатством. Одним ударом Диоклетиан создал самодержавного монарха, полубожественного императора, чьи приказы опирались на авторитет религии. Хотя конкретная вера могла измениться, сама модель императорской власти стала определяющей идеологией византийского трона.
Языческая империя охотно приняла эту концепцию. Ее жители были пантеистами и с легкостью могли принять божественного императора или двух императоров — ведь они в самом деле преклонялись перед своими мертвыми правителями на протяжении столетий. Однако, к сожалению для Диоклетиана, не все из граждан Рима были язычниками, и его претензии на божественность ввергли его в противостояние с самой быстро растущей религией в государстве.
Нет ничего удивительного в том, что многие римляне отвергали привычных богов. Несомненно, недавние реформы Диоклетиана облегчили положение в государстве, но для большинства жизнь все еще была прискорбно несправедливой. Задавленные тяжелыми налогами, пострадавшие от тягот полувековых беспорядков, простые люди не находили защиты у прогнивших судов и могли лишь беспомощно взирать на то, как богатые отбирают у них земли в свою пользу. В полной безнадежности все больше и больше людей находили прибежище в разнообразных мистических культах, самым популярным из которых было христианство.
В противоположность независимой от них несправедливости мира вокруг, христианство поддерживало надежду, что страдания людей не напрасны, а кажущееся торжество их алчных мучителей будет прекращено всемогущим богом, который вознаградит праведных и накажет нечестивых. Они больше не были одиноки в темном падшем мире и ощущали поддержку любящего бога, который обещал им вечную жизнь. Материальный мир со всей его болью был преходящ, он должен был уступить место совершенному миру, где горести будут неизвестны, а все слезы высушены. Старая языческая религия с ее тщеславными раздражительными богами и бледным тенеподобным посмертием не могла предложить ничего столь же привлекательного.
Когда имперские власти стали открыто требовать жертвоприношений императору, большая часть христиан резко отказалась. Они охотно соглашались платить налоги, служить в армии и занимать общественные должности — но, как они предельно ясно дали понять, у христиан может быть только один бог. Император же, неважно, насколько могущественный, был всего лишь человеком.
Неприятие божественности Диоклетиана подрывало саму основу имперской власти, и с этим император мириться не собирался. Эти опасные мятежники, безбожники, отрицающие святость власти, должны были быть уничтожены. Был оглашен эдикт, требующий пожертвований императору под страхом смерти, и Римская империя предприняла свою последнюю серьезную попытку подавить христианство.
Произведенный эффект был ужасающим — особенно на востоке, где эдикт проводился в жизнь с чудовищной жестокостью. Там разрушали церкви, сжигали христианские сочинения, тысячи людей были брошены в тюрьмы, замучены или убиты. Но несмотря на рвение, с которым действовали исполнители, преуспеть они не могли. Язычники и христиане более или менее успешно сосуществовали на протяжении многих лет, и преследуемая церковь воспринималась с состраданием. Разумеется, ходили и сплетни о каннибализме и безнравственности, о том, как христиане тайно собираются, чтобы есть плоть и пить кровь их господина — но на самом деле никто не воспринимал эти рассказы всерьез. Большинство язычников отказывалось верить, что религия, которая одобряет уплату налогов, крепкие семьи и честную торговлю, может быть прибежищем опасных отступников, угрожающих безопасности государства. Христиане были соседями и друзьями, самыми обычными людьми, что изо всех сил старались преодолеть невзгоды этого мира. В любом случае христианство нельзя было ни игнорировать, ни просто уничтожить. Оно уже распространилось по всей империи и готово было изменить мир.
Диоклетиан сражался против христианства в безнадежной битве, и в 305 году н. э. он понял это. Правление сроком в двадцать один год оставило его физически истощенным, и великолепие его должности не могло этого возместить. В возрасте около шестидесяти лет, с подорванным здоровьем, император осознал, что его молодость и зрелость прошли в служении государству, и не захотел посвятить остаток своих дней дальнейшему несению этой ноши. Ошеломив своих соправителей, он предпринял шаг, беспрецедентный в истории Рима — объявил о своей отставке. Впрочем, как и следовало ожидать от Диоклетиана, это не было простым отречением. В своем роде это было деяние столь же претенциозное, как и прочие его дела: безграничное доверие самому ходу истории.
Античный мир никогда особо не интересовался вопросами наследования. Римская империя, как и многие древние государства, традиционно передавала трон от отца к сыну, удерживая контроль над государством в руках небольшой группы людей. Самой большой слабостью этой системы было то, что если династия прерывалась, неспособная произвести наследника, мир империи погружался в кровавую войну, пока не определялся сильнейший. Что бы достигшие успеха императоры ни говорили о своем божественном праве, правда была в том, что законность их правления основывалась на физической силе, выдающемся уме или вовремя совершенных убийствах. Только в писаных конституциях эпохи Просвещения политические режимы найдут решение для этой фундаментальной проблемы. Без этого каждое правление сводилось к принципу выживания сильнейшего — или, как это по-республикански откровенно выразил Август,
Рим никогда не придавал особого значения принципам наследования, но теперь эта проблема стала насущной. За два столетия до Диоклетиана, во времена, которые по сравнению с истерзанной войной современностью представлялись идиллическим Золотым Веком, яркие, но бездетные правители выбирали наиболее способных людей из своего окружения и усыновляли их как наследников. Почти сотню лет трон переходил от одного одаренного правителя к другому, подтверждая высокий уровень власти и престижа Рима и ясно показывая, как выглядит занятие должности по добродетели, а не по крови. Но этот оазис удачного правления сложился только потому, что никто из этих императоров не имел своих детей, и в конечном итоге порядок наследования стал Ахиллесовой пятой. У Марка Аврелия, последнего из «усыновленных» императоров, было тринадцать детей, и после смерти он оставил империю своему сыну Коммоду. Опьяненный властью и совершенно не способный к управлению, новый император провозгласил себя воплощением Геркулеса, принял титул
Таким образом, последнее заявление Диоклетиана опередило время примерно на пятнадцать столетий. Оно не было просто отставкой усталого старика — это была полноценная попытка законодательного решения вопроса о наследовании. И он, и Максимиан должны были уйти в одно и то же время; соответственно, их цезари, Галерий и Констанций Хлор (Бледный), должны были стать старшими императорами, назначить своих цезарей и таким образом плавно завершить передачу власти. Это не только
