являются подходящими языками для святой литургии, но Кирилл возразил им, сказав что как божий дождь равно идет над всеми, так и все языки достаточно хороши, чтобы славить его.[130] Болгарский хан, на которого произвели впечатление новые свободы, обещанные Фотием (и в любом случае не желая входить в подчинение Риму), отправился в Константинополь, чтобы быть крещеным в Софийском соборе, и Болгария вошла в культурную сферу влияния Византии, в которой остается и по сей день. Позволив византийской культуре отделиться от греческого языка, Фотий распространил влияние империи далеко за ее пределы и неизмеримо укрепил узы, которые удерживали вместе многообразный византийский мир. Более шести веков пройдет, прежде чем латынь будет подобным образом смещена с трона на Западе.

Добавление славян в имперскую культурную сферу влияния увеличило авторитет империи, но тогда же прозвучала и тревожная нотка. Открыто соперничая с Римом за Балканы, Константинополь вывел противоречия между Востоком и Западом на поверхность, а отношения с папой всегда было легче разорвать, чем восстановить. У обеих разделенных культурно сторон было что припомнить друг другу, и когда взаимные подозрения и ненависть наконец принесли плоды, им несомненно предстояло оказаться горькими.

Однако все это было делом грядущих веков. Империя была снова уверена в себе и, по всей видимости, готова к захватывающему росту. Не хватало только способного действовать императора. Люди, занимавшие трон в IX веке, хотя и жили красочной жизнью, в большинстве своем были несведущи в военном деле.[131] Несмотря на свои религиозные и культурные достижения, они никогда не могли полностью вытащить империю из военного кризиса. Это может показаться невероятным, но первые запинающиеся шаги к выздоровлению были предприняты при содействии императора по имени Михаил Пьяница.

Как на то намекает его имя, фигура Михаила была не особо многобещающей, но у него имелось огромное преимущество в виде его прозорливого дяди. Пока император, оправдывая свое прозвище, пил в столичных тавернах, его дядя Варда вел империю к ее первым значительным победам над мусульманскими войсками. Под его руководством византийская армия впервые с VII века пересекла Евфрат, а морской флот совершил дерзкий набег в Египет. Когда эмиры Месопотамии и Армении ответили вторжением на территорию империи, Варда поймал их в ловушку и убил эмиров и большую часть их людей.

Эти победы значительно прибавили к репутации Варды, и поскольку никто не мог сказать, как долго еще продержится императорская печень, большинство предполагало, что когда Михаил наконец скончается, одаренный дядя станет его преемником. Конечно, все еще оставалась ничтожная возможность, что император назначит своим наследником другого человека, но хотя у Михаила было много фаворитов, большинство из них стали таковыми из-за их любви к веселой компании, а не за государственные таланты. Между тем Варду полностью устраивало позволять своему непутевому племяннику веселиться, а самому спокойно править империей если не от своего имени, то по факту.

Однако трудность со слабыми императорами состояла в том, что они колебались от каждого мимолетного ветерка, и Михаил вскоре поддался чарам грубого армянского крестьянина по имени Василий Македонянин.[132] Изначально Василий привлек внимание императора особенно впечатляющей демонстрацией силы в состязании по борьбе, и поскольку в глазах Михаила это было такой же хорошей причиной для продвижения, как и другие, молодой армянин был взят на имперскую службу. Для своенравного императора это стало ужасной ошибкой. Василий был умен, амбициозен — и вместе с тем пугающе жесток. Варда предупредил своего племянника, что Василий «лев, который пожрет их всех», но Михаил не прислушался к его предостережению. В течение года Василий лично убил Варду, и Михаил, окрыленный тем, что избавился от своего могущественного дяди, наградил своего жестокого любимца титулом соимператора. Спустя несколько месяцев Михаил тоже был мертв; его жестоко убили после обычной для него долгой ночи возлияний. Накинув лошадиную попону на тело императора, чтобы скрыть растекающуюся кровь, Василий верхом направился в Большой дворец, рассчитывая захватить его до того, как кто-то сможет возразить. Едва ли ему стоило об этом беспокоиться: Михаил Пьяница давным- давно промотал то достоинство, что у него когда-то было, и никто ни слова не сказал против его убийства. Когда следующим утром солнце взошло над тихой столицей, бывший крестьянин уже стал единоличным правителем Римской империи. Как ни невероятно, начался золотой век.

Придя к власти обагренным кровью настолько, что этого устыдился бы и Макбет, Василий, казалось, был обречен на опасное правление. Жестокий путь, которым он добыл себе корону, был вопиюще незаконным, и это действительно оказалось серьезной помехой для будущих представителей его династии. Но средневековый мир был удивительно изменчивым местом, и большинство византийцев были вполне готовы извинить сомнительный путь к власти, если он приводил к эффективному правлению. В конце концов, великое добро порой могут совершить и злые люди. Михаил опорочил свой титул, а пьянство все равно довело бы его до преждевременной смерти, если бы не вмешался Василий. Напротив, новый император — пусть даже и убийца — мог оказаться светочем разумного управления. Почти два века спустя выходец из его семьи все еще сидел на императорском троне.

По восточным меркам Василий был необразован — но он был достаточно проницателен, чтобы распознать возможности для возрождения Византии. Византия уже не была широко раскинувшейся империей античности: то, что поднялось из-под обломков арабских завоеваний, было куда более маленьким и компактным государством с границами, защищать которые стало значительно проще. Но глубинная основа государства пережила годы смуты и теперь снова явилась из темноты с не уменьшившейся внутренней силой.

Хотя у Василия не было нужды — или желания — возвращаться к обширным границам времен Юстиниана, он хотел вернуть империи ее место под солнцем. Было ясно, что эта цель не может быть достигнута без сильных войск, но если армия еще была достаточно крепкой, то флот находился в ужасающем состоянии — факт, ставший очевидным спустя несколько месяцев после того, как новый император взял власть: арабские пираты легко разделались с византийским флотом и захватили остров Мальта.

Как у любой средиземноморской державы, сила империи зависела от сильного флота, и оставить его в подобном плачевном состоянии означало навлечь на себя дальнейшие беды. Распечатав сокровищницу, Василий израсходовал все деньги на полную реконструкцию флота. Он построил передовые для своего времени корабли и прочесал всю империю, чтобы найти подходящих людей в судовые команды.

Восстановленные морские силы должны были стать острием копья великого наступления Василия. В прошлом веке проводились только отдельные кампании против мусульман, и теперь настало время для согласованной атаки. После многих лет агрессивной экспансии халифат пребывал в упадке, расколотым и крошащимся дальше, у него уже не было сил оказывать прежнее давление на Византию. Теперь настало время для военного похода. Арабский флот следовал по пятам за византийским, и нельзя было упустить подобную возможность. Гордо прибыв в Саронический залив, новый флот немедленно показал свою силу, когда пришли вести, что пираты с Крита разбойничают в Коринфском заливе. Не желая тратить время, чтобы обойти вокруг Пелопонесского полуострова, изобретательный византийский адмирал Никита Орифа[133] перетащил свои корабли через перешеек шириной в четыре мили, в сохранности доставив их в залив как раз вовремя, чтобы отправить пиратов ко дну.

Окрыленный победой, Василий начал большое наступление. Его флот прошелся через Кипр, вскоре вернув остров империи, а затем имперские войска проложили себе путь в северную Месопотамию, уничтожив злополучную арабскую армию, вставшую у них на пути. На следующий год Василий повернул на запад, очистив от мусульман Далмацию и захватив итальянский город Бари. В 876 году он распространил влияние Византии на Ломбардию, заложив тем самым основание для возрождения всей Южной Италии.

Пока его армии двигались от одной победы к другой, Василий направил свою непомерную энергию на внутригосударственные дела. Он считал, что нет лучшего подтверждения упадка Византийской империи,