«ом», на мгновенье отождествив себя с Самим Богом, призывая множество богов и демонов к милосердию и терпеливости, прося не обижаться на неумелое изображение их деяний, которое скоро последует, не сердиться на карикатурное представление их божественной сущности в фигурах из воловьей кожи. Предложил им деликатес — обдирный рис; склонился пред их величием. И помянул единственную истинную религию, хранимую четырьмя архангелами Корана.
Вскоре он взял в обе руки по богоподобной фигуре — тело и голова с экстравагантной прической, сплошь сложная кружевная резьба, — поднял на палках, потом замахал на экран, как бы деликатно овевая его опахалом, и поднявшиеся за экраном в зале голоса засвидетельствовали, что изложенье истории — так хорошо всем известной, которую Краббе было так трудно растолковать Хейнсу, — уже начало производить впечатление.
— Полный цикл, — объяснял Краббе сквозь гнусавую кантилену гобоя, гонга, барабанов, — длится неделю. Это индусский эпос, вековечная борьба между богами и демонами, когда…
— Мне нехорошо, — сказал Хейнс. И выглядел нехорошо. Смертельно бледный, с залитым потом лицом, с блестевшими от пота голыми руками. — От жары. — Краббе поймал взгляд гобоиста, древнего мужчины с достойными усами, и мимически сообщил, что они пойдут на ту сторону, по-настоящему посмотреть представление, собственно тени. Старик понял, кивнул и надул щеки, дуя в свой инструмент.
— Лучше, — сказал Хейнс на ступеньках, глубоко вдыхая сырой вечерний воздух. — Там безусловно жарко. Не выношу такую жару.
Рубашка у Краббе промокла, брюки к пояснице прилипли. Он нагнулся к обуви и сказал:
— Может, вам надо выпить, или еще что-нибудь. Чего-нибудь холодного. Давайте вернемся в… — И завопил от боли. Громко били барабаны и гонги, так что услышал его только Хейнс. — В туфле, — простонал Краббе с перекошенным лицом. — Меня что-то ужалило. Что такое… — Перевернул туфлю, откуда вывалилось чье-то раздавленное тело.
— Скорпион, — сказал Хейнс. — Черный, очень молодой. Лучше бы вам принять меры.
— Иисусе, — сказал Краббе. — Нога огнем горит. — И заковылял к фургону.
— Ну, — сказал Хейнс, помогая ему, — мы просто два дурака. Вот что получается, когда едешь приятно и познавательно провести вечер. — Свои башмаки он еще нес в руках. Оба шлепали в носках по короткой примятой траве, дойдя наконец до дружелюбного цивилизованного фургона. И поехали к городу. — Где-то здесь, — сказал Хейнс, — есть доктор. Индус. Я встречался с ним пару дней назад. Сделает вам укол или еще что-нибудь.
Доктор оказался на месте — разговорчивый одинокий тамил; дал Краббе пенициллин, велел не беспокоиться.
— Просто пару дней отдохните, — посоветовал он. — Я дам успокоительное. Видели кого-нибудь из моих друзей? — спросил он. — Моих друзей из братства Джафны? Вайтилингам со дня на день должен приехать, обследовать скот. А как Арумугам? Голос ему ужасно, чертовски вредит. Жалко, что он не может попасть к логопеду. Только, по-моему, в Малайе их нет.
— Будут, — заверил Хейнс. — Можете быть уверены.
— Да, — сказал доктор, — бедный Арумугам. — А Краббе тем временем все стонал.
— Но я думал, что правильно делаю, — пропищал Арумугам.
— Все крайне неудачно, — сказал Сундралингам. — Он вполне справедливо рассердится. — Они сидели у последи Маньяма в доме Сундралингама. Нос у Маньяма был непонятного цвета, болел: пришлось ему вторично отложить возвращение в Куала-Беруанг. И теперь он, сердитый, в саронге из шотландки, тиская жену-немку, мало что добавлял к озабоченной беседе двух своих Друзей.
— Да ведь это частично, нет, главным образом, твоя идея, — вежливо, но настойчиво верещал Арумугам. — Ты говорил, что та самая женщина, Розмари, не должна увести его из нашей компании.
— Да, знаю, но красть его письма — это уже, разумеется, слишком.
— Я не крал. Просто с почты забрал. Мысль была посмотреть, откуда они, и, если найдется одно от той самой женщины, Розмари, распечатать над паром и выяснить, что происходит. — Голос уверенного в своей правоте Арумугама поднялся еще выше. — А потом я хотел отдать ему письма, объяснить, что забрал для него, сделав дружеский жест.
— А потом сунул их в задний брючный карман и совсем позабыл.
Это была абсолютная истина. Эффективно работавший Арумугам, с хладнокровием дрессировщика укрощавший сложные ревущие самолеты, унаследовав незапамятную традицию надежности тамилов Джафны, — Арумугам жестоко ошибся. И заметил:
— Легко было сделать ошибку. У нас столько хлопот с Маньямом.
— Правильдо, — вставил Маньям с заложенным носом, — валите все да бедя.
— А еще дело в брюках, — продолжал Арумугам. — Они чуть порвались, когда мы в тот день дрались с Сеидом Омаром. А потом, когда сын его пришел бить Маньяма, запачкались кровью. Твоей, — напомнил он Сундралингаму.
— Крови было не очень много, — сказал Сундралингам.
— А потом я на них пролил кофе, — добавил Арумугам. — Поэтому убрал в шкаф. И совсем позабыл. А потом Вайтилингам рассказывал, как та самая женщина, Розмари, обругала его, когда он увидел, как тот самый китаец из Пинанга занимается с ней любовью дома у Краббе, а потом Вайтилингам сказал, что теперь он ее ненавидит и больше никогда даже видеть не хочет. После этого я уже и не думал забирать его письма, и про письма, которые сунул в брючный карман, позабыл. Так что, видите, — завершил он, — легко понять.
Ведя речь, он рассеянно комкал письма в дергавшихся руках. Сундралингам отобрал их у него.
— Тут нет ничего жизненно важного, — заключил он. — Циркуляр из Калькутты, два местных счета. А вот это, — сказал он, — авиа с Цейлона.
— Давердо, — вставил Маньям с кровати, — я во всем видовад.
— Нет, нет, нет, — возразил Арумугам. — Просто так неудачно сложилось, и все.
— Особой беды не случилось, — решил Сундралингам. — Письма двухнедельной давности. А вот на этом письме из Канди штамп не слишком отчетливый. Можно еще размазать, затереть грязью, потом свалить на почту.
— Или на служителя из ветеринарного департамента, — предложил Арумугам.
— Да. Нету большой беды. Но больше никогда, никогда, никогда так не делай.
— Не буду, — покорно сказал Арумугам. — А кто такая эта самая миссис Смит?
Сундралингам пристально вгляделся в фамилию и адрес на авиаконверте.
— Не знаю, — сказал он. — Никогда не знал, что у него в Канди есть друзья-англичане.
— Бадь, — вставил Маньям. — Бадь его вышла забуж за адгличадида.
— Мать, конечно, — вскричал Арумугам. — До чего странно думать, что фамилия матери Вайтилингама — Смит. — А потом, с гадким девичьим смешком, предложил: — Давайте откроем, посмотрим, чего она пишет.
— Ну вот еще, в самом деле, — упрекнул его Сундралингам. — Ты же знаешь, это очень нехорошо.
— Письмо не заклеено. Тропические авиаконверты без клея. Их просто степлером пару раз пробивают.
— Степлер из офиса мистера Смита, — сказал Сундралингам, крутя в руках письмо. — Почему вообще она вышла за англичанина?
— Дедьги, — цинично вставил Маньям. — Второй раз вышла забуж за дедьги.
— Только представить, — восхищенно сказал Сундралингам, — только представить два тела в постели, белое с черным. Ужасно.
— Ужасно, — пискнул Арумугам. — Давайте откроем письмо.
Сундралингам умелой докторской рукой вытащил скрепки. Извлек письмо, разгладил и начал читать. Письмо, довольно короткое, было написано на школьном английском. Арумугам пытался читать через плечо, но Сундралингам сказал:
— Веди себя прилично. Сперва я прочитаю, потом ты можешь читать. — Арумугам снова покорно сел
